Бабушка сказала сидеть тихо

– Что ты? Что ты, матушко? Не умираешь ли у меня? – А младенец взял да и выблевал часть молока прям на баб-Зоино плечо. Отдал, так сказать, лишнее. Срыгнул – на языке матерей и педиатров так это называется. По нескольку раз в день приходилось кормить младенца с пипетки. Затем носить стоймя, чтобы не захлебнулся. Затем обратно в шкаф убирать, чтобы не увидел никто. По ночам младенец не давал бабушке Зое спать. От коровьего молока крутило у него живот, да так, что орал он на всю деревню. Тогда-то и начала Зоя Ильинична захлопывать наглухо ставни, запираться чуть вечер, и принималась носить ребенка туда-сюда, туда-сюда, покуда тот не успокоится, а затем засыпала, уложив младенца себе на живот – только так и удавалось хоть немного соснуть. Вот уж не думала, что под старость лет бессонные ночи настанут. По молодости миновало, а тут нате! Первые месяца три были для бабушки Зои особенно мучительными, а потом вроде ничего, привычно все стало. Да и младенец рос, молоко принимал уже лучше, все меньше срыгивал, а после и вовсе перестал. Днем все больше спал, беспокоил мало. А если и начинал капризничать, так бабушка Зоя ему губы водочкой смазывала – тут же засыпал. Боялась Зоя Ильинична, что, когда ребенок начнет ползать да ходить, удержать его в шкафу будет сложно. А то, что он днем должен в шкафу сидеть, это бабушка Зоя решила твердо – так надежнее, так спокойнее. Плохо, что ли, свой угол иметь? Пускай и темный. Вот подрастет малец, она ему фонарик выдаст, чтоб не так скучно было. Но ни в полгода, ни позже, ребенок не пополз. Некуда ему было ползать, незачем. Это потом уже, больше года спустя, сама бабушка Зоя забила тревогу: уж не инвалид ли? И стала силою вытаскивать Куприньку (к тому моменту он уже обрел имя) в комнату, кидать на пол, волочить за собою, как бы демонстрируя, что надобно двигаться, уж как получится, уж чем получится, но надо.

Встать на четвереньки и показать, как правильно ползать, бабушка Зоя не могла – старость не позволяет так выкрючиваться. Так что ползала уж, как могла, выставив негнущиеся ноги и отклячив зад.

– Смотри! Смотри же, Купринька! Поначалу так можно передвигаться. От труда прибывает, а от пустых слов этот, как его, ущерб[6].

Купринька же валялся колбаской по полу и смеялся громко, заливисто, раздражая тем самым бабушку Зою. Она тут ради него буквой Зю расклячивается, а ему все хиханьки да хаханьки!

Схватила тогда бабушка Зоя полотенце и ударила им прямо по тому месту, с которого вот только-только откатился Купринька. Ударила и сама испугалась. А Купринька, кажись, и не понял: расхохотался пуще прежнего.

Сделала бабушка Зоя вид, что так она и хотела – полотенцем да по полу, не по ребенку. Для себя ли сделала, для Куприньки ли – не разберешь уже. А ползать он все же выучился. Несколько месяцев спустя, но выучился. По-бабзоиному, на прямых ногах, отклячив зад, несуразно, хромо, но все же двигался. А после и ходить смог. Только баб Зое это не показывал уже. Говорить Купринька тоже не спешил. Уж билась-билась с ним баб Зоя, все без толку. Она в грудь себе пальцем тычет и говорит:

– Ба-ба. Ну, повтори же! Ба-ба. Приложи сердце твое к учению и уши твои к умным словам[7]. – А сама думает: а, может, мамой сказаться? А то выходит, как в русской народной сказке – у всех персонажей только дед и баба имеются, ни слова про родителей. У Колобка, Мальчика-с-пальчика, Машеньки, которая к трем медведям нагрянула, – у всех дед и баба. И у Куприньки вон тоже. Правда, только баба. Да не! Какая ж она мама? Стара больно для мамки. Пусть уж будет бабой, пусть, как есть. А потом говорят, что с бабушками детям лучше, чем с мамками-то: бабушки добрее все же. Зоя Ильинична говорит:

– Ба-ба.

А Купринька молчит. Рот открыл, на бабушку Зою глядит и ни звука не издает. Немой, что ли? Плюнула тогда бабушка Зоя на это дело. Захочет – заговорит. Не захочет – и ладно. Даже легче будет с немым-то: подрастет, плакать перестанет, орать не будет, наступит в доме тишина, можно будет не бояться соседей так, как сейчас приходится. Лепота. Но потом Купринька начал имитировать звуки дома: то как дверь скрипнет – «Ски-и-и», то шкварки на горячей сковороде передразнит – «аш-ш-ш», то закричит в тазу – «бу-у-ульк». А затем вон и про «Утина» выдал. Заговорил, чертенок. Не немой. Жаль. Шуметь будет.

Лет до двух все умиляло Зою Ильиничну в мальчике: пухлые щеки, маленькие пальчики, смешная неуклюжесть. Баб Зоя хватала маленького Куприньку в охапку и крепко-крепко прижимала к себе. Так бы и сидела вечность, ни за что бы не отпустила. Вот только Купринька дергался, вырывался, не позволял себя обнимать. Нужно было ему куда-то ползти-перекатываться, спешить. Куда-нибудь подальше от баб-Зоиных объятий. Зоя Ильинична не сердилась, лишь махала руками: «Вот же неугомон». Конечно, уже тогда было боязно, что услышат Купринькин звонкий смех или горький плач, но невозможно было устоять перед этими глазками, так и хотелось вытащить мальчишку из шкафа на белый свет, пощекотать, помутузить слегка.