Багдад до востребования

Сюзанн изумило некрикливое полное снисхождения достоинство ухажера, без всякой игры или натуги сладившее с ее непомерным я, где генетически предопределенным, а где – травмированным склочным бытием. Совсем не потому, что ее выбор лез из кожи вон понравиться, а оттого, что уважать ближнего – органическое свойство его натуры, весьма далекой от бесхребетного соглашательства. Будто проходя ее выпад против Хрущева стороной, Талызин в считанные минуты разбил тот посыл в пух и прах – как несостоятельный для обобщения. Отметил, что имидж государственного деятеля на вынос – диктуется соображениями популизма и ничем другим. Сама же политика – глубоко кулуарна и оценивается сухим остатком, а не риторической оркестровкой деклараций. Причем Советский Союз – самый неблагодарный объект для исследований, являясь образчиком общества, заключившего свою историю в саркофаг. Стало быть, вернемся к разговору лет эдак… через сорок, пошутил он, оговорившись, правда, что сам социо-политический феномен СССР, бесспорно, крупнейшая гуманитарная катастрофа века. И крайне важно: момент для отклика он выбрал идеальный, когда за столом вовсю ворковала приязнь.

Талызин так и не приоткрыл, кто он и, какая нелегкая занесла его в скукоженный от страха, живущий по правилам бомбоубежища Багдад. Из профессионального регистра не утаил лишь одно: страна ему хорошо знакома. Охотно делился впечатлениями, иронизировал над местными нравами и тем, что соприкоснуться с западными реалиями ему позволил, как ни диво, этот самый тоталитарный, но признающий незыблемость частной собственности Ирак. Все же своим мировоззрением, размашистым и глубоким, приоткрыл: в советском табеле о рангах он – весьма крупный чин. В чем, собственно, она и не сомневалась…

Зато, ничуть не стесняясь, поведал о личном: семье, дезертирстве жены, вакууме одиночества и даже о своей слабине – в оправдание, почему наполняет лишь ее бокал. При этом, в силу природной деликатности, и мизинцем не коснулся ее прошлого, довольствуясь лишь тем, чем делилась сама.

В итоге мир, раздираемый чревоугодничеством амбиций, перестал ею замечаться. Осязаем был лишь приютивший встречу воздушный двухместный корабль и его микроатмосфера: сладостный, передающийся касанием ладоней трепет, нежность взглядов, безоглядное сближение душ.

В том закутке влюбленности звучали лишь их имена. Скорее всего, чаще, чем возможному наблюдателю могло показаться уместным. Во власти некоей лишь им понятной игры, они учились в оригинальных транскрипциях выговаривать «Семен» и «Сюзанн». Освоившись с фонетикой, двинулись в обнимку на выход.

У номера Сюзанн пара долго целомудренно, будто первый в жизни раз целовалась. Семена Петровича экзерсис возвращал в светлую пору студенчества, пьяня одним прикосновением тел. Сюзанн же, напротив, то и дело охватывала тревога: у большого бабского откровения почти всегда горький финал. Если червоточина не внутри, то снаружи – что было так похоже на взятый в осаду тысяч прицелов момент…

Наконец, найдя силы вытряхнуть себя из блаженного омута, Сюзанн схватилась за лацканы пиджака избранника и, тряся, жарким шепотом обдала: «Обещай, что выживешь, обещай! И, если сможешь, защити…» Будто в отчаянии или, может, от избытка чувств, зло толкнула дверь и исчезла за ней, не прощаясь.

Семен Петрович, тяжело дыша, некоторое время всматривался в зазор двери, захлопнувшейся не полностью, теряясь в догадках, что все это значит. Просвет – не приглашение ли? Но едва услышав, что жизнь по ту сторону переместилась в ванную, аккуратно закрыл дверь и отправился к себе.

Нажав кнопку вызова, Талызин заметил, что один из четырех лифтов задействован, начав спуск с его десятого этажа. Хотя он и разомлел от откровения, задумался: «С чего бы это? Ведь я на этаже один…»

Поначалу Талызина покалывали отдельные, едва различимые шипы, но в лифте уже одолела тревога, неясного пока источника. Наконец его рука полезла в боковой карман пиджака и, соприкоснувшись с бумагой, замерла. Так, с одной рукой в кармане, он и прошествовал из лифта в свой 1042.

Отворяя дверь, Семен Петрович глядел себе почему-то под ноги. Оказалось, не зря: прямо у порога – лист, идентичный прежнему, только исписан наполовину. Неторопливо, как случайную соринку, поднял. Извлек с кармана первую депешу и, пройдя к письменному столу, бросил обе на стол.

Между тем приступил к чтению лишь спустя несколько минут, переодевшись. Строчки поначалу плыли, но мало-помалу выстроились по ранжиру: «По техническим причинам прежний план аннулируется. В 8:00 спускаешься в лобби, к администратору. Имитируя сердечный приступ, просишь вызвать скорую. Как только метрдотель дозвонится, садишься в кресло, помня, что через пять минут тебя эвакуируют. Если в 8:00 метрдотеля на месте не окажется, дождись его. Знай, что усесться сможешь лишь после приема неотложкой вызова. Последнее: не забудь одеться по погоде. Друзья».