Багдад до востребования

– Собственно страны уже нет, – то ли оправдывался, то ли отбивался Талызин. – Наверное, из России. Но, боюсь, большего сказать не могу… Учитывая обстановку, как понимаете…

Слегка склонив набок голову, Сюзанн Кларидж бесстрастно рассматривала визави, словно одноразовую зубную щетку после употребления: будто вещь как вещь, меж тем уже завтра на полке новая. Нет, она не казалась разочарованной, больше того, безучастное созерцание, весьма затянувшись, отражало скорее искусную ширму, нежели состояние духа. Но, что у гранд-дамы на уме, оставалось загадкой. Недолговечной, однако.

– Знаете что, господин вновь прибывший? Уж позвольте вас так называть, право, лучше, чем коверкать имена… Только что уяснила, что моя, многими воспетая, интуиция весьма однобока, пусть СССР – вотчина узких специалистов. Оправданием, правда, служит то, что ваша родина, с определенного момента, как бы изъята из обращения моих ценностей… Хотите узнать почему?

Семен Петрович вытаращился, казалось, даже не замечая, что к их столику движется официант.

– В году эдак шестьдесят четвертом, на втором курсе колледжа, – продолжила гранд-дама, – нам продемонстрировали ролик об американской национальной выставке в Москве, если не ошибаюсь, состоявшейся в шестидесятом…

– В пятьдесят девятом, – скромно поправил Семен Петрович, умолчав, что был на ней и сам.

– Мы еще не готовы, через четверть часа, – спровадила официанта Сюзанн, не успевшего раскрыть рот.

– Так вот: очереди, кокакольный психоз – меня, юную максималистку, почему-то не впечатлили, – без запинки вернулась к спичу Сюзанн. – Но от совместного интервью Дика Никсона и Хрущева просто стошнило. Допускаю, перевод с русского грешил неточностями, но, если честно, в таковом я не нуждалась – столь вызывающе вел себя русский премьер. Словно склочная баба, перебивал Дика, а точнее, цеплялся к каждому предложению, неся всякую чушь, недостойную не только лидера сверхдержавы, а и фермерши в разгаре цикла. Да, холодная война в разгаре, образ русского в американской масс-медиа карикатурен, но это для толпы. Всякий трезвомыслящий понимал: русские – нация воинов, неовикинги, если хотите. И вдруг, вместо грозного медведя – владыки тайги – безмозглый, односигнальный петушок, живая ходячая карикатура…

Тут Семен Петрович, глядевшийся то сбитым с толку, то ошарашенным, улыбнулся и как-то снисходительно, но по-доброму на Сюзанн посмотрел. Та тотчас замолкла, будто обезоруженная теплым, доброжелательным взглядом и, казалось, потянулась эмоционально навстречу: чопорная маска, а-ля Маргарет Тэтчер, размякла, приоткрывая симпатию к тактичному слушателю.

– Может, все-таки сделаем заказ? – предложил Семен Петрович. Не встретив возражений, помахал официанту, производившему расчет коллег Сюзанн. После чего надумал пококетничать: – Коль вышел бесперспективен для интервью, буду хоть в этом полезен…

– Что-то не вспоминаются упреки! – всколыхнулась Сюзанн, возвращаясь в свою излюбленную ипостась – заносчивых эскапад.

– В смысле? – Похоже, Семен Петрович контекст прозевал.

– Нет, дорогой вновь прибывший… – Должно быть, переварив контекст заново, ответствовала полемистка: – Выбирая объект, и маститый журналист может сесть в лужу, а вот женщина мужчину – никогда… – Нервно хохотнув, дама потупилась.

Склонил голову и Талызин, ощущая сильный, будоражащий стук в груди.

Спустя час искра, вспыхнувшая между символом американского успеха и экспедитором сообщества дискретных сношений, обратилась в свечу, излучающую мягкий матовый свет сладостного обожания и многокрылой надежды. Но самое любопытное, что тон встречи задавал уже Талызин, своей обаятельной сдержанностью, в мыслях и эмоциях, импульсивную даму приворожив. Нет, ее полемический запал – всегда на взводе – не выдохся, разум профессионального аналитика-спорщика от сентенций Семена Петровича то и дело фыркал, но колики самолюбия гасились аурой незаурядного ума и редкого обаяния.

Именно этот природный магнетизм она рассмотрела, едва утром объявился персонаж. И, точно восемнадцатилетняя девчонка, в стерильно чистом, а главное, необыкновенно комфортном коконе его естества грелась.

Впервые в судьбе ей, рьяной феминистке, сознательно захотелось плена. Отнюдь не чувства опоры, которую слабый пол инстинктивно ищет в мужчине, обретая ее, в лучшем случае, через раз, а мудрой, тактичной опеки друга, духовно необыкновенно импозантного, с которым безумно хочется быть рядом и даже стареть.