Багдад до востребования

Ну и как, на твой взгляд, Ицхак и Моше отреагировали? Возмутились, грозились русский заговор изобличить? А никак… Не бум-бум они, моя рука к телефону даже не дернулась. А вот два экипажа готовы, не могут нарадоваться халтуре по специальности, точнее, передыху в каторге за гроши. На этой долбанной Земле только так, если в ферзи засвербело…

Рафи Замуж вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В тот вечер, приехав домой, он долго мудрил над каким-то многокомпонентным пойлом. Завершив «комплектацию», четверть часа состав кипятил. Перелил жидкость из кастрюльки в большую чашку и, обжигая горло, маленьким глотками выпил. После чего вызвал кардиологическую бригаду, пожаловавшись на сильное сердечное недомогание. С диагнозом «микроинфаркт» провалялся в больнице месяц и в день выписки подал рапорт об отставке, который после тщательного, протяженностью в месяц, расследования был удовлетворен.

Глава 20

12 января 1991 г. 20:00 г. Багдад отель «Аль-Рашид»

Семен Петрович обожал дождь – самый органичный для души наркотик, в своем кругу говаривал он. При этом в последние годы, лишь закапай божья роса, он все чаще подбавлял градус настроения из стакана. Так что погода на дождь сулила ему не только блаженную грусть, но и горечь похмелья.

Между тем дожди в Ираке на привычные для средней полосы России осадки походили мало, буквально обрушиваясь на землю и, в основном, по ночам. Словно кто-то в дурном сне опрокидывал гигантскую бадью, выплескивая месячный рацион одним махом. Тридцать-сорок минут и стихии как не бывало.

Но на этом зональные различия в круговороте воды не исчерпывались. Осадки бесследно растворялись в песках Месопотамии, представлявшимися лишь передаточным звеном между королевствами небес и подземелья. И на утро ни тебе бодрящей свежести, ни щемящего минора воспоминаний.

Талызин вслушивался в раскатистый шум дождя, незаметно в очарование своего любимого досуга погружаясь. Пригревшись в чувствах, в какой-то момент отметил, что в допинге не нуждается. Не так чтобы совсем, но в принципе. Ведь позавчерашний перебор еще недавно отдавал судорожностью движений и болью в висках

И впервые за столько бесцельных, полных гримас судьбы лет Семен Петрович себе нравился.

Он не понимал, за что, и ведет ли на спасительный перевал эта тропинка – это его совершенно не занимало. Важен был лишь покой и стена дождя, будто ту гармонию души и тела оберегающая. От недругов, фатума? Хотелось бы верить, что от себя самого, малодушного прежнего.

Он ощущал приятную тяжесть испытания, где первую преграду, запредельно натужившись, он разворотил – в авантюре, далекой от финала, окутанного свинцовыми облаками тайн. В конструкции, где он винтик из самого уязвимого сплава, но без которого и быть ничего не могло.

«Быть» внушало ощущение своей исключительности, причастности к истории наконец. Пусть, как дитя точных наук, он на сию науку, историю, с некоторым скепсисом посматривал. Но не сегодня, впервые с прелюдией грандиозной человеческой драмы соприкоснувшись. На широте, где уперлись лоб в лоб силы зла и справедливости – там, где гражданину чести сторону баррикад не выбирать.

Сделал свой выбор и Талызин, твердо решив пробраться в посольство подсказанным таксистом маршрутом.

Воссоздался образ шикарной журналистки, ее всепонимающий, казалось, прожигающий любую завесу скрытности взгляд. Это прежде неизведанное сочетание всколыхнуло чувства, которые Талызин уже не помнил, когда переживал. Вся же ее невротика, зигзаги сумасбродства, представлялись ныне, по прошествии дня, даже не милыми женскими слабостями, а зовом о помощи. И не лишь бы к кому, а в его адрес. Некие до сих пор вкушаемые токи подсказывали, что интерес журналистки к его персоне личный. Профессиональная составная, хоть и внятно изложенная, не более, чем повод к сближению.

Где-то после сорока, круто взмыв по карьерной лестнице, не питавший иллюзий о своей наружности Талызин приметил, что прекрасный пол к нему не столько потеплел, сколько стал обращать на него больше внимание. Поскольку перемена заявила о себе в его непосредственном, по месту службы, окружении, то поначалу принял феномен за должное. Мало ли кому что от него, облаченного властью, надобно? Меж тем со временем он постиг: весьма похоже, его социальный статус – не более чем благоприятный фон в женском восприятии его персоны и отталкиваться следует от другого. Он как личность стал другим – терпеливее, мудрее, тоньше. Новая глубина воплотилась в притягательной энергетике его поля, изыске манер, казалось бы, ему, крестьянскому сыну, неподвластному.