Багровый лепесток и белый

– Я… с вами, – отвечает Рэкхэм, и все пять – включая шлюх, которым хватило совести не смотаться, – испускают глубокий и единодушный вздох облегчения.

– Ну ладно, – говорит старшая, поправляя шляпку и глядя на мерцающие огни улицы, – тогда спокойной ночи всем.

И уводит своих подруг из темноты.

Бодли и Эшвелл мешкают в тупичке, приводя в порядок одежду, причесываясь – используя друг друга как зеркало. Вы их больше не увидите, так что посмотрите на них хорошенько в последний раз.

– Отвезите меня домой, – слышится голос откуда-то близ их брючных манжет, – я в постель хочу.

Глава тридцать третья

Конфетка, с позором сосланная в свою комнату, наконец-то позволяет себе приступ ярости. Одинокий, безмолвный приступ в уединении ее унылой тесной спальни, но тем не менее все-таки это ярость.

Как смеет Уильям говорить ей, что не ее это дело, когда он возвращается домой?! Как он смеет говорить, что перепачканная в грязи одежда ее не касается и он не обязан давать ей объяснения?! И как он смеет заявлять, что вполне в состоянии справиться с собственной корреспонденцией и больше не нуждается ни в ее лести, ни в поддельных подписях! Как он посмел сказать, что вместо того, чтобы подкарауливать его возвращение с невинной встречи со старыми друзьями, ей бы лучше поспать, потому что у нее вечно красные глаза, которые выглядят еще уродливее от темных кругов под ними?

Конфетка стоит на коленях у кровати. Перед нею рождественский подарок Уильяма, дорогое издание шекспировских «Трагедий», и при свечах она пачками выдирает страницы вместе с иллюстрациями, впиваясь в тонкую бумагу обломанными ногтями. До чего тонкие и гладкие страницы – будто сделаны из лощеной целлюлозы или из того, во что упаковывают сигареты. Она с хрустом комкает их в кулаке – «Макбета», «Лира», «Гамлета», «Ромео и Джульетту», «Антония и Клеопатру», – они рвутся в клочья под ногтями. Она-то думала, что Уильям купил ей Шекспира в знак признания ее интеллекта – в присутствии служанок вручая ей шифрованное послание о том, что знает, насколько ее душа возвышеннее, чем их души. Чушь! Он обыкновенный хам, невоспитанный тупица, который с таким же успехом мог купить для нее золоченую слоновью ногу или ночной горшок с драгоценными камнями, не попадись ему на глаза собрание сочинений Шекспира, «переплетенное вручную». Да будь он проклят! Вот что она думает о его елейных стараниях купить ее признательность!

Она рвет и комкает страницы, корчась от инфантильных рыданий, дрожа всем телом, заливаясь слезами. Он что, решил, будто она и зрения, и обоняния лишилась? От него не просто грязью несло, когда он, спотыкаясь, ввалился в дом, поддерживаемый Бодли и Эшвеллом: от него смердело дешевыми духами, какими обычно бляди душатся. Он так и вонял бабами, которых только что имел, по поводу которых наверняка бы сказал (любимая фраза последнего времени): «Это тебя совершенно не касается!» Да будь он проклят! Сейчас храпит, очухиваясь от гульбы, в той спальне, куда ее ни разу не приглашали! Засадить бы сейчас в него нож, вспороть брюхо и смотреть, как вывалятся кровавые кишки.

Понемногу рыдания утихают, руки устают рвать неподатливые страницы. Она приваливается к комоду; вокруг нее бумажные комки, которыми завалены ее босые ноги. А что, если войдет Уильям и застанет ее в таком виде? Она ползает на четвереньках, собирая и швыряя в камин комки бумаги. Они мгновенно загораются, ярко вспыхивая, перед тем как съежиться в золу.

Лучше бы сжечь дневники Агнес, чем рождественский подарок Уильяма. Шекспировские тома безобидны, а вот дневники могут предать ее в любую минуту дня или ночи. Какой смысл и дальше прятать дневники под кроватью, если она уже вытянула из них все, что можно, и теперь они могут только беды наделать? Агнес уже не явится за ними, это точно.

Конфетка извлекает на свет один из дневников. За эти месяцы засохшая грязь стерлась с тетрадей до последней пылинки; теперь по изящному переплету уже не видно, что дневник спасли из могилы в сырой земле – тетрадь выглядит просто старинной вещью, вроде реликвии минувшего века. Конфетка раскрывает тетрадь; поломанные остатки нелепо хрупкого замочка и серебряной цепочки, как украшения, свисают с ее пальцев.

Дорогой Дневник!

Я так надеюсь, что мы будем добрыми друзьями.

Конфетка пролистывает страницы, снова наблюдая усилия Агнес Пиготт примириться с новым именем.

В конце концов, имя – всего лишь то, что моя гувернантка зовет определяющим названием, которое нужно для удобства Большого Мира. С моей стороны глупо так сердиться. БОГ ведь знает, как меня зовут по-настоящему, не так ли?