Багровый снег

– Ах да… Стал этот самый князь нас, значит, агитировать. Хорошо говорил, с чувством. Даже меня пробрало. Рассказал, какие трудности финансовые у правительства, что нет возможности удовлетворить наши нужды. Так наши до того прониклись, что, представляете, принесли ему несколько фуражек, полных Георгиев и серебряных рублей для пополнения казны! Меня тоже поблазило, но потом думаю: что же это я этим капиталистам буду деньги на продолжение войны давать? На побрякушку-то мне – тьфу! Но – принцип! И братве сказал: «Дурни вы, дурни. Кому и на что деньги даёте?» Сказал, а самого всё равно гордость взяла за наш народ! Кто бы из этих капиталистов смог так? От души? Порывом? Кровью заработанные награды? Да никто! Нет, великий народ у нас! И великого будущего заслуживает! И оно будет у него! Дайте срок! Вы уж не горюйте шибко, барышня, что сейчас всё так нескладно, горчит всё. Зато наши дети совсем в другом мире жить будут! По справедливости! Как братья! Наши дети будут так счастливы, как ни мы не были, ни наши предки! За всех за нас счастливы будут! Вот, за что мы боремся! – глаза Кузьмы заблестели, и лицо озарилось священной верой в собственные слова.

Поезд остановился у какой-то станции. Алёша взглянул в окно, потянулся за своей тростью, на которую всё ещё опирался из-за не проходящей боли в ноге:

– Надо кипятку взять и прикупить что-нибудь у мешочников…

– Да вы не беспокойтесь, товарищ! – солдат легко вскочил с места. – Я ж вижу, что вы ранетый. Так и сидите. Я сам сбегаю.

– Премного вам обязан, но…

– Человек человеку помогать должён, вот что. Вы хоть и не наших будете, и не всё верно трактуете, а я ж вижу, что вы человек настоящий, хороший человек. И жена ваша – женщина замечательная. Вы мне оба оченно симпатичны, прямо вам скажу. Так что сидите, а я сейчас!

Кузьма ушёл, и Надя заметила, склонив голову на мускулистое плечо жениха:

– Какой славный, не правда ли?

– Да, славный…

– Я и не думала, что большевики такими бывают.

– Всякие бывают… А, впрочем, какой он большевик? Просто искренний, честный мечтатель. Наивный, как малое дитя. Ведь чистый же ребёнок, ей-богу! Всерьёз верит в возможность рая на земле! Во весь этот бред! Даже жаль его…

– Почему жаль?

– Потому что рано или поздно этот очарованный большевик разочаруется. А разочаровываться в том, во что свято веруешь, очень больно. Таких, как он, не так уж мало. Искренние русские люди, желающие всеобщего блага. Это нам очень свойственно. Нам непременно нужно всеобщее благо. Всемирное. Обострённое чувство справедливости. Но за этими наивными детьми отнюдь не дети стоят. И вот тем, кто за ними стоит, в конце концов, станут не нужны такие честные и искренние солдаты революции, и жернова их кровавой мельницы перемелют и их…

– Но, может быть, всё не так страшно? – предположила Надя. – Может, всё ещё будет хорошо?

– Всё непременно будет хорошо, потому что искупление всегда идёт ко благу. Бог долго ждёт да больно бьёт. Но удары эти полезны, они очищают… Многие говорят, что мы теперь в аду живём. Нет, это ещё не ад. Это пока лишь мытарства. А через мытарства, если выдюжим, так и в рай дорога ляжет. Только не в тот, который надеется построить наш товарищ Кузьма.

– Всё это так сложно… Не хочу об этом думать, – поморщилась Надя.

– А о чём ты хочешь думать?

– О тебе. О нашей свадьбе. О наших детях… Так хочется просто любить и быть счастливой!

Алёша обнял невесту, ласково поцеловал её в лоб. Вернулся Кузьма с кипятком, махоркой и салом. Вновь тронулся поезд. Медленно угас день и сменился ночным мраком. Надя дремала на широкой груди Алёши, счастливая от его близости, от солнечного чувства любви, цветущего и благоухающего в ней. Ей снилось, будто бы она приводит жениха в родной дом и знакомит со своей семьёй, и будто бы дома всё, как прежде, мирно и радостно, и нет ни войны, ни революций, ни большевиков, и вся семья собирается за обедом, как было заведено, и отец, молодой и ещё не искалеченный в бою, поднимает бокал за здоровье молодых… И очарованная сном душа верила, что поезд, несущийся по погрузившимся во мрак русским просторам, непременно вывезет их к светлому утру, к счастью…

Глава 17. Царский путь

25-26 апреля 1918-го года. Тобольск

Великий Пост близился к концу. Всего десять дней осталось до Пасхи. Удастся ли хотя бы в этот великий Праздник побывать в церкви? На Рождество священник имел неосторожность провозгласить за молебном многолетие Императору, и это вызвало бурю негодования в солдатской среде. Священника едва не убили, а Семье запретили посещать церковь. Лишили даже этой единственной радости, постановив молиться лишь дома и под наблюдением… Потом смягчились, позволили посещать службы на двунадесятые праздники, но можно ли ручаться, что не переменятся вновь?