Багровый снег

– Слова настоящего патриота! Такие, как вы, нужны… – Марков помолчал, потом заговорил горячо. – Знаете вы, Ростислав Андреевич, что теперь творится в России? После похабного мира немцы оккупировали почти весь Юг! И это бы полбеды, но эти мерзавцы всеми силами поощряют сепаратистские движения. Новые государства плодятся как тараканы! Крым, Дон, Украина! Чёрт знает что! И у каждого – своя так называемая армия! И в эти самозваные армии сманивают русских офицеров, суля им должности, чины и большое жалование!

– Честные сыновья России никогда не купятся на это и не замарают себя служением самозванцам, разрушающим нашу Родину.

– Честные, разумеется… Но ведь немало и конъюнктурщиков… Или просто дураков! Соблазн велик, подполковник! Особенно велик он, когда всё кругом так развалено, расхристано… И многие соблазнятся, и это ослабит нас, ослабит единственную силу, противостоящую тем сукиным сынам, которых прислали нам в пломбированном вагоне и которых давно следовало бы перевешать! Вот, что возмутительней всего! – Сергей Леонидович чуть наклонил своё благообразное, живое лицо и заключил: – Как офицер Великой Русской Армии и патриот, я не представляю для себя возможным служить в «Крымской» или «Всевеликой» республике, которые мало того, что своими идеями стремятся к расчленению России, но считают допустимым вступать в соглашение и находиться под покровительством страны фактически принимавшей главное участие в разрушение нашей Родины. Я как был произведен в генерал-лейтенанты законным русским Монархом, так и хочу остаться им!

– Всецело разделяю вашу позицию, Сергей Леонидович. Уверен, что и абсолютное большинство офицеров считает также.

– Я тоже на это надеюсь, – кивнул генерал, поднимаясь. – Поправляйтесь, подполковник! Наша борьба только начинается, а отдыхать и залечивать наши раны мы будем на том свете! Желаю здравствовать!

Ещё одно крепкое рукопожатие, и стремительная фигура, в три шага миновав комнату, исчезла за дверью…

А через несколько минут появилась Тоня, почти не покидавшая Ростислава Андреевича все эти дни. Некрасива была эта молодая прапорщица, до обидного некрасива. Её образ плотно ассоциировался у подполковника с лошадью, небольшой казачьей лошадкой, каких особенно много было на Кубани. Вытянутое лицо с долгим носом и крупными зубами, жидкие волосы, прежде коротко подстриженные, а теперь отросшие, и печальные, мудрые, всё-всё понимающие, преданные глаза. Женщины и не замечал в ней Арсентьев прежде, а тут, проснувшись как-то, посмотрел и подумал: а ведь тоже – обычная баба, тоже любви хочет… Кто бы мог подумать!

– Тоня, а зачем вы на войну пошли?

– Долгая это история, Ростислав Андреевич…

– Так нам разве есть куда спешить? Расскажите. Всё равно ко мне сон не идёт…

– Да что рассказывать-то… – замялась Тоня. – Отец мой из крестьян был… Его в солдаты забрали. Дослужился он до унтер-офицерского чина, когда уж сед стал. Тогда и обженился. Мать моя купеческого роду. Лицом, как и я, не вышла, потому в девках засиделась, уже и не ждала, не гадала, что по ней жених найдётся, а тут отец… Прожили они вместе недолго, мать моя в родах померла, так что я её только по рассказам и по свадебной их карточке знаю…

– Я свою мать тоже не помню, Тоня. Оба мы с тобой, значит, сироты.

– Я, Ростислав Андреевич, сиротства своего не чувствовала, – мотнула головой Тоня, как-то вновь по-лошадиному. – Меня отец растил… У меня никого, кроме него, на свете не было. Только, вот, он сына хотел. Так хотел, что не смирился с тем, что девка родилась. Воспитывал меня, как мальчишку. Ремёслам разным учил, верхом ездить, стрелять да шашкой владеть… Грамоте выучил… А женским рукодельям учить меня некому было. Да и незачем, казалось… Мы с отцом душа в душу жили, весело. И дружила я всегда только с мальчишками. Я ведь сильная, ловкая – никому из них не уступала. А потом отец помер. Мне тогда шестнадцать лет было. Взяла меня к себе тётка, сестра мамашина. Она замуж удачно вышла, муж ейный, купец, в гору пошёл, большое хозяйство наладил. Да только не жизнь мне в их дому была! Точно как в клети! Я к воле привыкла, с лошадьми в ночное ездила, на охоту… А тут! Четыре стены да попрёки вечные, что по хозяйству делать ничего не умею и хлеб чужой ем! Сад у них был, у родни моей. Я, вот, убегала туда от них. На верхушку дерева залезу – и ищи меня! Тоска там была смертная… Тёткин муж всё деньги считал, тётка всем в доме командовала, дети ихние шпыняли меня. А хуже всего, что сама понимаю, что чужой хлеб ем. Приживалка… А потом они меня замуж отдать решили. За старика-купца одного. Он первую жену свою насмерть забил, вторая от него в петлю влезла, так ему меня сосватали… А я упёрлась. Сказала, что утоплюсь, а за людоеда не пойду. Тётка остервенилась, потому что у людоеда денег много было, заперла меня в моей комнате, посадила на хлеб и воду, чтобы я сговорчивей стала, а я сбежала…

– Как сбежала?