— Свободы и спокойствия, – хотел бы ответить я, но это было чревато какой-нибудь очередной нудотиной, и я просто прикинулся шлангом, – Что?!
— Вот ты бы куда хотел поступить?!
— А! На иняз, – я понимал, что в Чернигове кафедры нет, время для поступления уже ушло, а за год или ишак сдохнет, или…
— А сдашь немецкий?!
— Так я хочу на английский!
По-английски я знал с десяток слов, крохи, упавшие изо рта зубрившей сестры. А немецкий вообще терпеть не мог. Всю школу злился на Пашку Ткаченко, который меня убедил, что по-немецки говорить легче. Говорить-то, может и легче, а думать – нереально. Какое-то бесконечное лего.
— Ну, хорошо. Полетим в Красноярск. Договариваться. Там и факультет имеется, и жить есть где…
Блин. И мы полетели.
— Давайте так, – рассудительно предложила зав. кафедрой, выслушав дикое предложение мамы взять меня после всех экзаменов без знания языка на факультет, где девять человек на место, – У вашего сына есть июль и август, чтобы получить основы языка. Запишите телефон Эти Абрамовны – это наш древнейший и опытнейший педагог. Сейчас она уже почти не преподает, но учеников берет. Пускай э-э-э-э… Виталик позанимается у нее, а в конце сентября придете, я посмотрю, есть ли нам о чем говорить…
— Сентября? – удивилась мама.
— Ну да. Он если и поступит, то на подготовительный факультет, на рабфак. Утром стройка, вечером учеба. Других вариантов ждать наивно.
… Эте Абрамовне было лет триста. По слухам, эта польская еврейка училась еще в католической гимназии, то есть, даже до Ленина, а тот уже и умер давно! Но разъясняла она невероятно доступно. За три месяца я освоил шесть времен, выучил все модальные глаголы в любых вариантах и половину списка неправильных.
— После твоего летнего «объема» знаний в виде «маза-фаза-систа-браза» я, если честно, поражена, – сказала заведующая кафедрой в сентябре. Это удивительный прогресс. Подавай документы…
…Как же мне нравилось учиться! Группа состояла из 10 девчонок, двадцатилетнего мужика после армии, поступившего по квоте и… нахального меня. Уроки-стройка, стройка-уроки, монофтонги, дифтонги, питэ пайпе пикд э пэк ов пиклд пеппа, кривляние перед зеркальцем для разработки нужных мимических мышц… как же все это было интересно!
Учебный год пролетел сверкающим сюррикеном… Выпускной экзамен с рабфака был автоматическим поступлением на первый курс. Раздавая работы и подводя итоги, кураторша приближала мою смерть.
— Вот вы все, – обращалась она к девчонкам, – изучаете английский почти семь лет. А что толку?! И только Медведь, который в августе еще десятка слов не знал, бэкал и мэкал, догнал вас и перегнал…
— Что же она делает? – думал я… – Ну да, талантлив… Но зачем же всем об этом рассказывать?!
Впрочем, на первом курсе, когда группы заполнились амбициозными, грамотными выпускниками, среди которых было немало пацанов, я оказался среди середнячков. Там таких талантов были стада.
Психология оказалась занимательной, латынь – скучной, музыковедение – познавательным, информатика – смешной. Оказалось, что бейсик я знаю лучше училки. На третьем занятии она поставила мне «автомат» и велела больше не появляться. Бесила только политическая история…
Однако нагрузка росла, свободного времени оставалось все меньше, некоторые предметы казались бессмысленными, а учителя – тиранами, подготовка к экзаменам отнимала все силы и в какой-то момент после зимней сессии, я обнаружил, что сдулся. Все. Не. Ин. Те. Рес. Но. Инерции хватило еще на пару месяцев, а потом повеяло весной, и вместо ВУЗа я стал ходить в кино. Дурацкий французский фильм «Бум» я посмотрел раз девять, «Бум-2» – шесть. Мог подойти к двери кинотеатра и продолжить любую фразу актеров.
В мае, понимая, что хвосты с таким количеством сочленений уже никуда не спрячешь, я забрал документы и уехал домой. Балда!
***
Однажды, в перерыве между работой, я снова решил поступить. На русского филолога. Так как результат поступления был мне, в принципе, не важен, настроение у меня было крайне пофигистическое. Я бы даже сказал, игривое настроение. И достался мне на экзамене по литературе непростой вопрос: «Революционная тематика в лирике Некрасова»...
Йо-мое...
Я, кроме того, что труд этот, Ваня, был страшно громаден и чахлый-худой белорус, ничего не помнил. Вообще. Поэтому, когда я шел за стол к экзаменаторам, вид у меня был безумно уверенный, взгляд прямой, а речь внятная и твердая.
Я сказал: «Боюсь, что это произведение Некрасова не совсем соответствует заявленной тематике и не раскрывает революционности, но я хочу вам рассказать именно его...».
И со стеклянным глазом и патетикой в голосе выдал двухстраничное сочинение 17-летнего балбеса по имени Виталий, то есть поэтирующего себя...
Бред типа: