Байки из мавзолея. Роман в анекдотах

— Гениально! — поддержали своего вождя сокамерники, когда он поделился своим открытием.

— Ах, бросьте! — притворно засмущался тот.

Феликс Эдмундович спустил ноги со своей шконки. И кашлянул.

— Я вот думаю.

— О чем, батенька? — поинтересовался Владимир Ильич.

— О вашей идее. Насчет свободы.

— Поделитесь.

— Я сейчас сижу в тюрьме.

— Это верно.

— И осознаю необходимость в этих условиях тюремных стен, режима и всего прочего.

— И что?

— Но если я это осознаю, выходит, я свободен?

— В известном смысле. Вы можете пить, есть, спать, думать.

— Вот! — просиял Дзержинский. — Это наш путь.

— Какой же?

— После победы революции можно всех посадить в тюрьму. И, как мы им и обещаем, они все станут свободными.

— Зачем же так?

— За всеми не уследишь. А так людям проще будет соблюдать правила, которые нас и приведут в коммунизм.

— Вообще-то, батенька, вы слегка перегнули. Но мысль правильная. Надо приучить людей к порядку и дисциплине.

— И тогда не придется долго объяснять, что такое коммунизм.

Утерянная кружка

Имелся в философии — один большой и важный вопрос: что первично — материя или сознание?

Сам Владимир Ильич склонялся к сознанию. Возьмем, к примеру, яблоко. Вполне материальный продукт. Его можно увидеть, потрогать, откусить, съесть. Или приготовить разные вкусности: сок, шарлотку или насушить дольками для компота. Но это все можно сделать, если яблоко находится в ваших руках.

А представьте, что яблоко лежит у вас за спиной. Вы его не видите. Ваше сознание не определяет его наличие. Оно как бы есть — находится за вами. Но для вас его не существует, потому что никакие ваши органы — продукты сознания — его не регистрируют. То есть его вроде и нет.

Однако стоит вам повернуться, его увидеть, осознать зрением и обонянием, и к вам снова возвращаются фантазии насчет его возможного использования.

Получается, что материальность яблока придается сознанием. Сознание выключено — яблока нет. Сначала — сознание. Потом — материя. Сознание — первично. Материя — вторична.

Вот так рассуждал Владимир Ильич и остался бы в своем заблуждении, если бы в тюрьме с ним не случилась забавная история — у него пропала кружка.

Казалось бы, великое дело — ну пропала и пропала. Что особенного?

А, нет! Это на воле: потерял одну кружку, взял другую. А в тюрьме это нельзя. В тюрьме строго — один человек, одна кружка. А за утерю полагался карцер.

Что думали тюремщики — неясно. Может, экономили. Или приучали к бережливости. А может просто боялись. Из ложки можно сделать заточку. Это уже холодное оружие. А из кружки?

Из кружки можно сделать черпак. И делать подкоп для побега.

Кружку можно обменять на что-то запрещенное в тюрьме и этим подорвать основы тюремного наказания.

Что бы там ни было, тюремщики все учли и другую посуду взамен никто не выдавал.

Владимир Ильич духом не пал. И с честью вышел из положения. Он не взял кружку у соратников, не стал пить из мыльницы. Он слепил из хлебного мякиша нечто, похожее на чашку, которую и подставлял для разлива молока.

Подобные действия могли счесть за нарушение режима и отправить в карцер. Поэтому Владимир Ильич быстро выпивал молоко и съедал тару.

Один вертухай засек этот маневр, но разгадать его сути долго не мог. Он и в глазок заглядывал, и внезапно врывался в камеру. Но Владимир Ильич мгновенно уничтожал улику.

И все-таки настойчивый тюремщик добился своего. Углядел он и самодельную емкость с молоком, и лист разлинованной бумаги, которую Владимир Ильич использовал как салфетку, и у него все сложилось.

Хлебный мякиш служил чернильницей. Молоко использовалось как невидимые чернила. На листке же нарисован план свержения царского строя в отдельно взятой стране — России. И наброски полного захвата власти во всем мире агентами Карла Маркса. И тюремные стены не исправили марксистского сектанта. Мир был в опасности. Мир надо было спасать. И он не стал ждать.

— Руки вверх! — заорал вертухай и вырвал бумагу у Владимира Ильича.

Он доложил о происшедшем начальству и показал тот самый листок. Начальство увидело на листке следы недоигранного морского боя. Да оно и понимало: писать молоком неудобно, где написано не видно, писал, не писал — забудешь. Но рвение служивого одобрило. И вызвало Владимира Ильича на беседу.

— Ну-с, голубчик, и что это? — благодушно осведомилось оно, кивнув на листок.

Владимир Ильич записи узнал. Но правду сказать не мог. Как же: революционный демократ, пролетарский вожак, буревестник перемен — и попался за занятием, за которое сопливым школярам линейкой по рукам лупят. Пролетарии от смеха животы надорвут!

А, с другой стороны, как ему, революционеру, правдорубу, врать? Опровергнуть очевидное? И он с находчивостью бывалого студента выкрутился:

— Планы будущих сражений!

— Революции что ли? — всхохотнуло начальство.

— Расстановки позиции перед боем.

— Посражаемся, — согласилось начальство. — А-один! А-два! А-три! А-четыре! Убит. Нет гегемона.

— Ход истории не повернуть!

— Верно! Д-три! Д-четыре! Д-пять! Убит. Готов. Нет Карлы!

— Всех не убьете!

— З-шесть! З-семь! З-восемь! Грохнули Фридриха!

— Его идеи живы!