Бах

…Это была обработка хорала «Иисус оставляет меня в радости» в стиле нью-вэйв. Этакая проповедь с помощью электричества, рок-н-ролла и кока-колы. Я со скепсисом слушал первые такты, чутко уловив, как мне поначалу показалось, желание авторов обработки придать Баху «стильный», современный вид. Но чем дальше я слушал, тем сильнее и могущественнее пробивался истинный Бах сквозь синтетические звуки — и, парадоксально, но они ничуть не мешали ему.

Весь хорал был построен словно на ритмичном биении сердечной мышцы; и мягкая, нежная, сначала возвышенная и радостная, а в середине — печальная, тема хорала сопровождалась мерными ударами успокоенного и умиротворенного, а затем взволновавшегося и пребывающего в трепете человеческого сердца.

Плавно неслась машина по пустынному шоссе. Краски осени — багрец и золото — сверкали под чистым небом вокруг меня. Я ощутил вдруг биение своего сердца: оно приспосабливалось к тому, другому, которое мерно трепетало в хорале. В тот момент, когда сердца — мое и хоральное — забились наконец в унисон, я вдруг резко ощутил какое-то удивительное чувство; как будто я уже был на этой Земле когда-то, и был такой же день с его яркими красками, и также осень сверкала своим пурпуром, и то же стремительное движение мимо этих красок, мелькающих за окном машины с двух сторон, несло меня вперед.

Моя первая жизнь, которую я уже не помнил (а, может быть, даже совсем и не знал), как это шоссе, развернулась передо мною в этот осенний солнечный день. Небывалое доселе ощущение радости и принадлежности к ясному и радостному, спокойному и, одновременно, яркому миру, охватило волной меня. Словно я вновь, после долгой разлуки, посетил землю!

Удивленно оглядел я природу. Она странно вела себя сейчас: в небе не было птиц, на шоссе не было ни души; в строгом и ярком мире были только я, золотые безмолвные леса двумя полосами, уходящими вдаль, и два сердца — одно внутри хорала, другое — внутри меня.

А первое билось так, словно хорал был живым… И мне представилось ясно и безоговорочно, что в этом хорале бьется мое изначальное, забытое, из той жизни сердце… Я услышал его.

Сопостовление

Сюита для оркестра №1 BWV 1066

Сопоставлять судьбу великого человека со своей судьбой — какое это сладостное занятие! Находить черты сходства, выявлять знаки и символы, указующие словно бы самим положением звезд о некоей общности, предначертанной свыше!

Пишут, что Бах никогда не гнался за славой. Биографам великого человека тоже не дает покоя эта черточка его характера. Уж очень она парадоксальна: ведь такое очевидное, застилающее все, что хоть как-то можно сравнивать с ним, величие трудно отделить от вселенской славы. Ну, на худой конец, хотя бы от скромного признания. Они должны быть логично связаны. Вытекать одно из другого! Но нет — общество, окружавшее Баха, не разглядело в нем гения. Оно не признало за ним, по-видимому, даже просто дарования композитора. Так пишут биографы — и удивляются простым человеческим удивлением. Это малопонятно. Это труднообъяснимо. Бах просто взорвал своей музыкой, одним только касанием органных клавиш тогдашний мир. Но мир не заметил взрыва!

А Бах не заметил этого незамечания. Или все-таки — заметил? Огорчало ли это непонимание его? Угнетало ли забвение? Как можно творить музыку, осознавая, что ее еще долго никто не услышит?! Может быть, даже — никогда! Как можно творить в пустоту?

Стучался ли он в дверь, которая, возможно, была замкнута на вечный ключ? Что он предпринимал, чтобы стать известным? Чтобы его исполняли хотя бы в пределах бюргерской Германии? Биографы пишут: ничего не предпринимал. И в их строках, описывающих великую жизнь, сквозит неприкрытое человеческое удивление. Как это возможно?!

Так вот, порой, когда я рисую свои картины, которые никто не стремится помочь выставить на всеобщее обозрение, или пишу свои рассказики, которые никто не собирается печатать, я думаю о судьбе Баха. Это очень сладко — думать, что тебе предначертана подобная судьба. Это — такая человеческая слабость: сравнить себя с гигантом. С великим художником. Своего рода — прекрасный повод примириться с судьбой. Ведь писала же Марина Цветаева:

«…Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед!»

А она, мне помнится, размышляла в это время о Пушкине. Возможно, внутренне сравнивая свою судьбу с его линией жизни. Как бы прикладывая свою ладонь к ладони гения. Чем я хуже? Скажите на милость?!

Конечно, необходимо опомниться и дернуть себя за рукав. Ну что ты, дуралей?! Разве уместны такие сравнения? Посмотри, кто ты — и кто он! И я усмехаюсь иронично. И, получив очередной отказ из издательства, ищу утешения в Бранденбургских концертах. Достаточно Адажио Шестого. Пятнадцать капель. И я успокаиваюсь. На меня вновь находит умиротворение. Я вновь в гармонии с миром и самим собой…