С другой стороны, на то и существуют гении человечества, чтобы брать с них пример! Разве нет?! Разве непозволительно стремиться к своему кумиру, к идеалу? Подражать ему. Черпать вдохновение не только в его творениях, но и в фактах его биографии. В линиях его судьбы. Находить удовлетворение в том, что вот и с ним, великим, судьба поступала ровно так же… Если не хуже.
….
Еще один вопрос, важный для меня, и связанный с первым, предыдущим. Являлись ли для Баха собственные произведения тем эликсиром забвения, тем сладостным вином, которое лечит от горечи утрат и поражений? Для меня «пятнадцать капель» Адажио из Шестого Бранденбургского он приготовил триста лет с лишним назад, любовно и заботливо… А для себя, он также находил утешения в музыке, которой еще не было на свете? Быть может, он был вынужден ее взволнованно создавать, чтобы спасти самого себя?… Как провизор, почувствовав укол сердца, судорожно готовит себе микстуру, так некстати закончившуюся у него в аптеке.
Он не находил вокруг той музыки, которая была способна спасти его. Он должен был создавать ее сам. Это двигало его вперед в кромешном мраке непонимания и отчуждения. Он творил ее для себя. А не для окружающих. Ведь даже подарок в 1747 году королю Фридриху II (во время своей поездки в Берлин) он назвал «музыкальным приношением». Это достаточно редкий случай в творчестве Баха — приносить кому-то чужому (не жене и сыновьям своим, тут другой разговор!) в дар свои творения. Бах словно подчеркивал: да, я могу написать музыку по заказу, но это — моя жертва. Собственно, по настоящему перевод с немецкого слова «Opfer» так и звучит — «жертвоприношение»…
…..
Бах творил в пустоте. Многие его произведения никто не слышал. Даже он сам. Так как в одиночку не мог их исполнить.
А, может быть, он понимал свою историческую роль как демиург? Как творец истинно Нового? Того, что не может еще никак иметь слушателей и зрителей? Ведь Бог творил мир без свидетелей!
Упорно, невзирая ни на какие жизненные коллизии, он творил. Он был одержим идеей Творения! В таком случае мир вокруг него и должен был оставаться полупустым: ведь он наполнял его новым смыслом…
Находить друга
Находить друга по одному только признаку — по его отношению к Баху, стало для меня наваждением. Наваждением болезненным и приятным одновременно. Приятным — потому, что это действительно оказывался друг, если только он понимал Баха также, как и я. В этом нет ничего удивительного, так как, по-видимому, люди, сходно понимающие одну и ту же музыку, оказываются внутренне сходно устроенными, и потому быстро сходятся (да простит мне благосклонный читатель столь неуклюжий каламбур!).
Болезненным — потому, что искать и находить таких людей было для меня крайне сложно, даже трудно, но — непреодолимо. Это было наваждением. Это сопрягалось с переживаниями, душевными усилиями и, порой, даже потрясениями. Разумом часто я пытался понять и объяснить себе, что вот этот замечательный собеседник, совершенно имеющий дикие представления о Бахе, имеет полное на это право, но, с другой стороны, душой я уже никак не мог его принять в свои открытые дружеские объятия.
Конечно же, отношение к Баху не являлось, да и не могло никак являться единственным критерием отбора в друзья. Это было бы просто глупо. Жизнь слишком сложна, чтобы так просто, по такому принципу «кидания монеты» устраивать человеческую дружбу. Но — уж если найденный мною человек понимал Баха сходно с моими представлениями, то он становился для меня безоговорочно близким. По духу. Как это ни тривиально (и пафосно одновременно!) звучит…
Болезненность поиска состояла еще и в том, что люди, как я вскоре убедился в этом совершенно, постигающие Баха, идущие к нему как к Богу, редко раскрывают свой путь поиска другим. Он, этот путь, сокрыт в глубинах души, — и его не так-то просто обнаружить при первой встрече с таким человеком. Больной, принимающий лекарство, не афиширует это всему свету. Молящийся не нуждается в свидетелях. Решающему жизненные задачи мельтешащие вокруг люди только мешают. Медитирующий или погружающийся в раздумья ищет уединения…