Бал безумцев

Эжени, сгорбившись, слушала голос, звучавший у нее в голове, и ей хотелось смеяться – до того все казалось нелепым. Не далее как утром ее свободная жизнь в мгновение ока обернулась заточением в доме умалишенных, она весь день провела в тесной палате, куда едва проникал свет, и здесь ей предстояло остаться по воле отца на веки вечные, а теперь к ней явился очередной дух и обещает помочь. Действительно есть над чем посмеяться, и если бы она не сдержалась, это был бы нервический, маниакальный хохот, перенасыщенный эмоциями настолько, что буря чувств опрокинула бы ее в безумие. По счастью, смеяться не было сил, и Эжени ограничилась улыбкой. Она не знала, ради кого явилась эта мертвая девочка – ради нее или своей сестры, – но понимала, что дух дружелюбен. К тому же ей самой нечего было терять. Пасть ниже было невозможно. Поэтому Эжени заговорила о Бландине вслух, и в долю секунды Женевьева потеряла контроль над собой. Казалось, самообладание этой женщины ничто не может поколебать – она повидала столько чужих бед, скорбей, страданий и боли, но сумела вынести этот груз, и лишь потому, что не позволяла себе на них откликаться, – однако упоминание о сестре глубоко ее потрясло, ибо Эжени удалось проникнуть в тот закуток сознания Женевьевы, куда никто не допускался. И возможно, именно там крылась зыбкая возможность привлечь сестру-распорядительницу на свою сторону.

А сделать это было необходимо, поскольку теперь Эжени думала только об одном: она должна вырваться из Сальпетриер. Непременно.

Эжени следует за молодой медсестрой, которая ведет ее к дортуару. Поверх белой униформы вокруг полной талии повязан черный передник; на прическе шпильками закреплен белый чепец – обязательный аксессуар, отличающий персонал от пациенток. Каблуки обеих женщин стучат по плитке, и эхо шагов носится в пустых коридорах.

Проходя мимо сводчатых окон, Эжени рассматривает прилегающую территорию. Больничные угодья скорее похожи на небольшой городок. Длинные строения с фасадами из бледно-розового камня, составляющие больничные корпуса, напоминают скромные частные гостиницы. На первом и втором этажах сквозь высокие прямоугольные окна свет льется в коридоры и просторные помещения – вероятно, там кабинеты врачей и смотровые покои. На третьем этаже окна квадратные – наверное, в отдельных палатах. На последнем слуховые оконца проделаны в темно-синей кровле, и оттуда, с высоты, можно смотреть на деревья и павильоны. Вдали виден городской парк, расчерченный аллеями, по которым прогуливаются прилично одетые дамы; господа, заложив руки за спину, чинно беседуют, как будто то, что происходит за этими стенами, их ничуть не волнует или, наоборот, вызывает живейшее любопытство. В больничных корпусах много арок, под которыми проезжают коляски и дилижансы, отовсюду доносится перестук копыт по брусчатке. Под определенным углом зрения над крышами виден огромный черный купол – он интригует и поражает воображение.

И куда ни посмотришь – нигде нет признаков безумия. На аллеях Сальпетриер – пешеходы и верховые, они встречаются, переговариваются; у здешних улочек и авеню есть названия; на лужайках – клумбы, где скоро распустятся цветы. И такое умиротворение царит в этом городке, что даже хочется свить себе гнездышко в каком-нибудь павильоне, в тишине и покое. Как поверить, глядя на этот буколический ландшафт, что с XVII века больница Сальпетриер была юдолью страданий? Эжени не может выбросить из головы историю этого заведения. Нет худшей участи для парижанки, чем против воли оказаться здесь, на юго-востоке столицы.

Когда на свое место лег последний камень в этом здании, начался отбор обитателей – в первое время по королевскому указу здесь запирали нищенок, попрошаек, бродяжек, бездомных женщин. Затем настал черед проституток, распутниц, девиц сомнительного поведения – всех «пропащих» свозили сюда целыми группами на подводах под суровыми взорами добропорядочной публики, предавая всенародному осуждению. А за ними неизбежно последовали сумасшедшие, слабоумные, буйнопомешанные, идиотки и лгуньи всех возрастов, от девчонок до древних старух. Сальпетриер наполнился криками, воем, сквернословием, здесь появились цепи и двойные засовы. Выбирая между тюрьмой и домом умалишенных, Париж отправлял в Сальпетриер тех, с кем не мог совладать, – больных и женщин.