Бал жертв

Брюле вздрогнул.

— Где этот портрет? — спросил Курций.

— В моем перстне.

На пальце начальника бригады был огромный перстень, который он раскрыл. В нем была изящная миниатюра. Брюле взял свечу и поднес ее к руке Солероля.

— Позвольте посмотреть? — сказал он.

«Дочь моя!» — подумал он, посмотрев.

Ни один мускул на лице его не задрожал. Он не вскрикнул. Сердце его не забилось сильнее, но Брюле узнал свою дочь.

— Красивая женщина! — сказал он.

Солероль рассмеялся в ответ.

— Должно быть, она вас любила…

— О! До безумия…

— Если она дала вам свой портрет.

— Да, — хвастливо сказал генерал.

Но Сцевола также схватил руку Солероля и стал рассматривать перстень.

— Это она дала тебе портрет? — спросил он.

— Разумеется.

— Послушай, Солероль, — сказал Сцевола презрительным тоном, — а ведь ты лжешь!

— Берегись, — вскричал начальник бригады, стараясь приподняться на кресле.

— Ты лжешь, — повторил Сцевола, — этот перстень ты снял с пальца маркиза Жюто после того, как он был гильотинирован.

Генерал ругался, Курций и Сцевола смеялись. Брюле увел сына.

— Пойдем спать, — сказал фермер, когда они вышли. — Теперь роялисты могут рассчитывать на меня. Солероль погибнет не сегодня, так завтра.

— Вы убьете его? — наивно спросил Заяц.

— О нет, — сказал фермер со свирепой улыбкой, — это было бы слишком просто.

XLV

Солероль, Курций и Сцевола остались за столом. Начальник бригады был совсем пьян. Курций и Сцевола тоже порядком захмелели. Пьяный Солероль любил хвастаться и болтать.

— Как ты глуп, — сказал он Сцеволе, когда Брюле и Заяц ушли.

— Это почему?

— Потому что ты подаешь дурное мнение обо мне моим слугам.

Курций расхохотался.

— У тебя есть слуги, господин маркиз?

— Конечно, разве Брюле — не мой слуга?

— А говорит тебе «ты» иногда.

— Это показывает доброго республиканца, но это не мешает ему быть моим слугой, а ты подал ему дурное мнение обо мне; ты ему сказал, что я украл этот перстень.

— Как глуп этот Солероль, — пробормотал Курций. — Какое дело Брюле, что ты украл перстень?

— Или часы, — сказал Сцевола.

— Черт побери! — пробормотал начальник бригады, ударив кулаком по столу и разбив тарелку.

— Ты знаешь историю часов, Сцевола? — спросил Курций. — Глупа же была эта Мишлина.

— Какая Мишлина?

— Которой принадлежали часы.

Начальник бригады снова ударил кулаком по столу.

— Молчи! Молчи, каналья! — повторил он.

— А если я хочу разговаривать? Курций не знает этой истории, я хочу ему рассказать.

— Негодяй, ты у меня в доме!

— Я у твоей жены, — сказал Сцевола, — и если ты будешь продолжать жаловаться и так шуметь, я позову «твоих слуг», как ты их называешь, и отправлю тебя спать.

Начальник бригады произнес последнее ругательство и опять опорожнил стакан, положив обе руки на стол, и сказал Сцеволе:

— Рассказывай же, я сплю.

Он положил голову на руки, и почти тотчас послышалось громкое храпение. Курций выпил немало, но рассудок его не был замутнен. Сцевола же был один из тех холодных и желчных людей, которые прекрасно переносят вино и спокойны в опьянении.

— Ну, теперь, когда он заснул, — сказал Курций, — расскажи мне историю часов.

— Помнишь, что, когда Консьержери была переполнена, пленных отводили в Аббатство?

— Еще бы! Я был тюремным комиссаром.

— Стало быть, ты должен помнить камеру, которая в Аббатстве имела решетчатое окно, выходившее на улицу.

— Помню ли! Там перебывали много знатных вельмож.

— И между ними человек с часами.

— Как же, ты сейчас говорил о женщине?

— Ты увидишь, что у часов было два хозяина. Человек с часами был барон Бюзансэ, симпатичный юноша, занимавшийся науками, живший в деревне, в Пикардии, никогда не вмешивавшийся в политику и очень удивившийся, когда его арестовали в Амьене однажды вечером, когда он покупал химические реактивы у москательщика. Его обвинили в том, что он хотел отравить Республику.

Курций расхохотался, Сцевола продолжал:

— Барона отослали в Париж. Случайно у него был друг в революционном трибунале. Тот не рискнул оправдать своего приятеля, но отложил осуждение, и барон Бюзансэ был заключен в Аббатство, в тюрьму, о которой мы говорили. Так как Республика уже отвечала Лавуазье, когда он просил об отсрочке, чтобы окончить свое сочинение, что ей «не нужны ученые», пленнику не дали перьев, бумаги и книг. Но сговорчивый тюремщик принес ему лестницу, по этой лестнице барон добирался до узкого тюремного окна и мог смотреть на улицу. Улица была немноголюдна, однако утром в шесть часов барон увидел молодого человека, лет двадцати восьми, в довольно поношенном платье, с большим портфелем под мышкой. Этот молодой человек выходил из соседнего дома; он был хорош собой, с печальной и кроткой улыбкой на лице. Барон спросил однажды у тюремщика, как зовут этого молодого человека.

— Это бывший аристократ, — таинственно отвечал тюремщик, — он сделался клерком у стряпчего.