Балаустион

Галиарт и сам чувствовал, как от голоса царевича по его плечам и затылку горохом барабанят мурашки восхищения, и безудержный восторг наполняет голову, и на глаза наворачиваются слезы. Слезы радости сын наварха видел и на ресницах спартанцев, стоявших в первых рядах — страстная речь молодого Эврипонтида свежим ветром раздувала тлевшие в душе каждого угли самоуважения и патриотизма. Толпа бесновалась и напирала на ораторскую трибуну. Два явившихся на собрание эфора, Фебид и Полемократ, глядели на эту яростную стихию: Скиф — со злорадным торжеством, Фебид — с плохо скрытой тревогой. «Помог разбудить дракона, и теперь сомневается — не допустил ли ужасную ошибку, — усмехнувшись, догадался Галиарт. — Ваш мир ломается, господа высокие магистраты. Поздно каяться, камешек уже покатился по склону горы, и горе тому, кто стоит у ее подножья!» Его собственный отец, наварх Калликратид, стоял среди сторонников Эврипонтидов, и с сыном поздоровался без прежней неприязни, и даже предложил ему — великие силы, не накричал, не приказал, а именно предложил! — вернуться в родной дом. Галиарт ответил неопределенно, сославшись на службу, но в душе был очень польщен. Магия обаяния и речей Эврипонтида тронула не только старого морского разбойника Калликратида — многие из вчерашних сторонников Агиадов сегодня бурно поддерживали Пирра. Многие, но далеко не все — иные, подобно Фебиду, хмурились и переглядывались исподлобья, другие взволнованно переговаривались, третьи нацепили на лица бесстрастные маски. Среди последних был и полемарх Демонакт — единственный из Агиадов, осмелившийся явиться на созванную Фебидом апеллу. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, ловя бросаемые на него недружелюбные взгляды и замечая, что стоящие рядом стараются отодвинуться подальше, дабы их не заподозрили в дружественном к нему отношении. Вскрытый заговор ужаснул спартанцев и наполнил их сердца ненавистью к Агиадам, единолично правившим Лакедемоном почти десятилетие.

Галиарту было немного жаль старого вояку, который, верно, немногое знал о деяниях племянников, иначе поостерегся бы придти на собрание. Вместе с тем сын наварха испытывал острую мстительную радость. Так вам, самоуверенные повелители города, так вам, негодяи! Хлебните досыта унижения и горя — за Тисамена и Энета, за Корониду с Софиллой, и за старого царя Павсания — за все черные дела ваши! Берегитесь теперь лютого гнева врагов ваших и озлобленного народа гоплитов.

Лакедемонян, которые пробудились и жаждали возмездия. Из толпы послышались громкие крики:

— Долой Агиадов!

— Смерть иноземцам!

— За Эврипонтидов, в мечи врагов Спарты!

— Идем ко дворцу Агесилая!

— На Персику! В Эврот ахеян, в огонь римлянина!

Над головами тут и там заблестели подъятые мечи. Впрочем, пришедших вооруженными было немного. Дабы исправить эту ошибку, слуги и младшие сыновья, повинуясь отцам семейств, бросились, пробивая себе дорогу в давке, прочь с площади — домой, за оружием. Другие, более нетерпеливые, принялись крушить окружавшие агору оружейные лавки и выламывать железные прутья из ограды Герусии.

Как будто кисть жестокого Бога мазнула по головам тысяч собравшихся спартанцев — в какой-то неуловимый миг множество различных и относительно здравомыслящих людей превратилось в одно огромное, неповоротливое, одержимое стихийной страстью разрушения существо. Не слушая более маленького человечка, своими безрассудным красноречием и яростью породившим его, чудовище обратило тысячи налитых злобой глаз к угловатой громаде стоявшего неподалеку дворца иноземцев и неуклюже поползло к этому логову врагов. Чудовище жаждало крови.