Балерина

Прежде чем встретиться с Алексеем Артемовым, он решил зайти в офис своего отдела и поговорить с Пеншковским. Тревожное предчувствие не оставляло его после того, как он узнал, что Евгения Бержар была в Париже, а потом пропала. Как в воду канула. Исчезла она из гостиницы, куда ее привезли Алексей и Лариса. Домой в Биарриц она не вернулась.

Пройдя длинными лабиринтами коридоров, Кондаков постучал в кабинет своего шефа и открыл дверь. Жан, зарытый с головой в бумагах, поднял совершенно лысую голову от стола и, увидев Кондакова, радостно воскликнул по-русски:

— Привет, товарищ! — и рассмеялся своему, как он думал, приколу.

На что Кондаков парировал на польском:

— Добжий день, пан Пеншковский!

Разговор был неофициально-дружеским. Старший по рангу и возрасту Жан с симпатией относился к работящему и интеллигентному коллеге. Ну и, видимо, общие славянские корни сказались.

Внимательно выслушав последнюю одиссею товарища, он изумленно, чуть по-женски, всплеснул руками:

— Жорж, дружище, ну ты — идиот! — Он даже встал из-за стола и в волнении начал кружить по кабинету. — Ни одна женщина, — он посмотрел на него с нескрываемым удивлением и разочарованием, — ни одна! — даже жена и любовница, не должны знать профессиональных секретов и тайн!

Кондаков, как провинившийся мальчишка, сидел с опущенной головой и даже не пытался оправдываться. Он знал, что Пеншковский абсолютно прав — он действительно идиот.

Немного успокоившись, Жан дружески похлопал по плечу совсем расстроившегося товарища.

— Ну, ну, Жорж. Давай вместе выкручиваться из создавшейся ситуации.

Кондаков поднял голову и серьезно сказал:

— Не волнуйся, Жан, сам вляпался, сам и буду выкручиваться!

Он решительно придвинул кресло к столу и взял лист бумаги.

— Слушай, что я думаю… Во-первых, опасности в целом для отдела и для операции «Репатрианты» нет. Никто об этом не знает, даже сами «репатрианты»! Они друг друга и в лицо-то никогда не видели. Каждый в отдельности думает, что он выполняет миссию и не больше! То, что я — Кондаков-Гуревский, ничего, кроме имени, не значит для них. Если это провал, то касается только меня и моей жизни. Понимаешь?

Пеншковский с интересом слушал его, усевшись на подоконник.

Жорж воодушевленно продолжал:

— Дальше. То, что я — Гуревский, было известно Евгении Бержар много лет. Алла Дюшен узнала об этом позавчера.

Кондаков взял на столе лист бумаги и начертил свое имя. От него провел стрелки: Бержар — Дюшен…

— В тот вечер, когда я сказал Алле Дюшен, что я — Гуревский, — он вздохнул и развел руками, ну, что, мол, тут поделаешь, это уже случилось, — Бержар была в гостинице, где, видимо, ее и прихватили.

Пеншковский все с нарастающим интересом слушал его. Он соскочил с подоконника и снова сел в кресло напротив Жоржа:

— Так, так, интересно мыслишь…

Кондаков бегло взглянул на Жана, придвинул лист ближе к нему и написал внизу, подчеркнув жирной линией: КГБ. И бросив ручку на стол, медленно проговорил:

— Я в этом не сомневаюсь! Моя задача: узнать, что случилось с Евгенией Бержар. Где она? Что сказала агенту КГБ, если это имело место? И от этого уже и плясать.

Жан Пеншковский согласно кивнул головой, задумчиво откинулся на спинку кресла и укоризненно сказал:

— Не было у бабы заботы, купила порося… А? Ну, давай расхлебывай!

Проводив его до двери, он дружески похлопал его по плечу:

— Ну, ты знаешь, Жорж, если нужна помощь — я в твоем распоряжении. — И уже в дверях добавил: — И осторожней со своей балериной. Знаем мы этих красивых!

Жорж на мгновенье смутился и сказал нерешительно:

— Сам не знаю, что на меня нашло. Я в ней почему-то уверен! Она не такая, как все… — покрутил головой. — Если не прав, винить никого не буду. Сам виноват!

Пеншковский, потирая рукой блестящую лысину, рассмеялся в ответ:

— Господи Боже мой, что делает с умными людьми любовь? Делает их дураками!

Кондаков тоже засмеялся, мол, что тут скажешь, если оно так и есть, и, махнув рукой, вышел в коридор. Он опаздывал на встречу с Алексеем в одиннадцать часов. Было уже без двадцати.

10

Впервые за эту зиму в Париже выпал настоящий снег. Не снежный дождь, мокрый и липкий, который и до земли-то не долетал, а белый, пушистый, хлопьями сыпавший с неба. Еще вчера были серые дома и грязный асфальт, и вот, за одно мгновение ночи, Париж превратился в светлый, праздничный и притихший город. Элизабет выглянула в окно и ахнула, залюбовавшись редким снежным явлением уже уходящей зимы.

«Как хорошо бы погулять, где-нибудь по паркам Фонтенбло! — подумала она. Но вспомнив о своей ситуации полулегальной жизни, вздохнула: — Не очень-то разгуляешься». Вчера она опять заметила «топтуна». Это был уже третий: безликий, среднего роста, в кепи — «боб».