Балканская звезда графа Игнатьева

— Ваше высочество, — заметил Скалой, — а ведь иначе и быть не может. Вы продолжаете пожинать ваши лавры. Помните, что я сказал вам в Казанлыке, когда была получена первая телеграмма после перехода через Балканы, выражавшая в то время совершенно непонятное для вас неудовольствие? Это был первый листок из вашего лаврового венка, а теперь он обозначился весь. И, судя по всему, он из тёрна. По сухому тону нынешней депеши видно, что государя натравили на вас. С другой стороны, вы и сами не раз сознавали и, помните, говорили ещё в Плоешти, что государь своим присутствием будет мешать кампании. А помните, как вы говорили в Боготе, что пока государь здесь, вы чувствуете, что успеха не будет. Может, и государь ваше настроение постигал, вот и могли наговорить...

— Мне и начальник штаба тоже сказал, что это интриги, — прибавил великий князь, — но больше всего мне интересно, как он меня после всего этого примет? Не может же он игнорировать мою кампанию. То, что я стоял здесь и был, слышишь меня, Митька, был им же остановлен от захвата Константинополя.

— Вы увидите, ваше высочество, что государь вас отлично примет, а как вы поговорите с ним, то многие недоразумения снимутся и разъяснятся.

Николай Николаевич досадливо махнул рукой на эту реплику Скалона: «Вижу из всего, что мне просто пора уходить. Мавр сделал своё дело. Нами весьма недовольны. Надо же кому-нибудь быть виноватым. Вот и валят всё на нас. Государь так привык, что исполняется всё, что он мне поручает, что ничего и не ценит, считая всё заурядным. Хочешь пари?

— Хочу пари, — ответил Скалой. — Оценит, убеждён, что оценит вас, ваше высочество. Примет во внимание и наградит. Вот увидите!

— Ты замечаешь, Митька, что я перестаю быть скромным. Не хочу больше быть скромным — хочу гордиться. Давай гордиться. Я горжусь, я горжусь, — стал повторять Николай Николаевич эти слова словно мантру.

Заложив руки за спину, он как журавель, высоко вскидывая длинные ноги, стал ходить по комнате взад-вперёд. За ним пристроился Скалой, приговаривавший в такт с князем: «мы гордимся, мы гордимся».

Через минуту оба они хохотали до упаду...

* * *

В день Пасхи последовало и ожидаемое увольнение Николая Николаевича от должности главнокомандующего, согласно его же «желанию». Царь подсластил пилюлю, произведя своего брата в генерал-фельдмаршалы в «воздаяние столь славно оконченной кампании». Великий князь машинально перекрестился, прочтя предложение, завершавшее телеграмму: «Надеюсь скоро обнять тебя здесь».

...Пароход «Ливадия», на котором отправлялся в Одессу бывший главнокомандующий Балканской армией, покинул цветущие берега Босфора в последние дни апреля 1878 года. Из Одессы великий князь с небольшой свитой отправился через Вильно в Петербург на поезде. По дороге Николай Николаевич был сумрачен. Скалой, наоборот, находился в приподнятом настроении. Мерно стучали колёса, поезд летел вперёд, и каждая верста, каждый столбик приближали его к дому. Всё, что было вчера на войне — все невзгоды и испытания, — всё прожито, всё позади!

Видимо, почувствовав его эмоции, Николай Николаевич, сказал:

— Хорошо тебе, Митька. Ты едешь домой, к жене, детям. А кто меня встретит? Он! — и я поеду к нему, — мрачно заметил великий князь, когда поезд, уже миновав Гатчину и Царское Село, подъезжал к Петербургу.

— Ваше высочество, а сознание свято исполненного долга? Чем государь может упрекнуть вас? Ведь вы испрашивали разрешение довести дело до конца и взять Константинополь, когда на то была возможность? Государь ведь тогда запретил. Ведь вы бы не остановились перед взятием Константинополя, а нас остановили.

— Всё это так, — сухо ответил великий князь. В его голосе чувствовалось раздражение и досада: «Но когда желают или считают нужным, чтобы это было иначе и чтобы я был виноват! Разве ты не понимаешь, какое здесь царит настроение? Государь убеждён, что дал мне приказание взять Константинополь и что я этого не исполнил, а потому всю свою неудачу сваливает на меня».

На платформе заиграла музыка. Выстроился почётный караул. Гвардейцы вытягивались в струну. Вдали, в окружении придворных, маячила поджарая фигура государя в тёмно-синей вседневной венгерке и парадных чакчирах — узких, в обтяжку, гусарских штанах, с расшитыми шнурами и галунами по швам. Стоя у края платформы, ожидая полной остановки состава, Александр курил, напряжённо сжимая зубами мундштук папиросы.

Внешне всё выглядело вполне благопристойно. Под крики «ура!» окружающей толпы, великий князь обошёл с царём солдат и, сев в открытую коляску, поехали в Зимний дворец. По всему пути народ несметной толпой бежал за ними.

Коляска слегка тряслась на булыжниках мостовой, и эти громкие, тяжёлые удары тупой болью отзывались в голове и во всём теле Николая Николаевича. Братья ехали молча, сосредоточенно. Каждый был погружен в свои мысли. Неожиданно Александр произнёс:

— Я встретил тебя лично, чтобы народ не освистал. Ты это понимаешь?