Балканы. Красный рассвет

В мирное время система призыва в Третьем Рейхе функционировала следующим образом: в восемнадцать лет молодой человек проходил медкомиссию и зачислялся в резерв первой очереди, откуда его в любой момент могли призвать на действительную службу. Обычно это «любой момент» случался первого октября того года, когда ему исполнялось двадцать лет. В мирное время армия была относительно немногочисленной, и большая часть призывников, пройдя начальное обучение, возвращалась в статус «резервистов» только с эпитетом «обученные»; остальные до выхода в резерв по закону от тридцать шестого года должны были служить два года… На самом деле уже в тридцать девятом году Германия развязала вторую мировую войну и никаких уволенных в запас военнослужащих срочной службы так и не появилось. Вместо того сначала был вычерпан обученный резерв, потом планка фактического призыва на военную службу поползла вниз. Двадцать лет, девятнадцать лет, восемнадцать лет… В нашей истории порог в семнадцать лет был пробит в октябре сорок четвертого, за полгода до краха «тысячелетнего» Рейха. В реальности Врат потери вермахта за первый год войны против СССР соответствовали трем годам нашей реальности, поэтому в связи с исчерпанием качественного призывного ресурса военное ведомство было готово хвататься за семнадцати- и даже шестнадцатилетних.

А уклонение от военной службы было серьезным преступлением. За это полагался расстрел. В ожидании грядущего краха Третий Рейх исходил ужасом от своей предстоящей судьбы, и судья так называемого «народного суда» мог отправить домохозяйку на гильотину за обыкновенный анекдот, высмеивающий гибнущее нацистское государство, хотя прежде за это полагался денежный штраф. В НАШЕМ прошлом такие случаи стали происходить к сорок четвертому году, но ТУТ события текли и быстрее, и страшнее. Но юному царскому родственнику то ли просто повезло, то ли ему сделали скидку… Семейство Надежды Болгарской пропустили через болгарско-югославскую границу изрядно напуганным, но в полном составе. Правда, означенному Фердинанду Ойгену пришлось дать письменное обязательство, что если он до первого октября сорок второго года не вернется на территорию Рейха, то лично явится в немецкое посольство в Софии, которое и отправит его к месту службы.

В связи с этим нашествием родственниц женского пола и их детей (частично ожидаемым, частично уже состоявшимся) царь Борис начинал ощущать себя Ноем на Ковчеге, которому не хватает только весла и боцманской дудки, необходимой для того, чтобы наводить порядок во всем этом бедламе. И тут еще на его голову падает непутевый младший братишка, который невесть зачем приперся в Евксиноград из Софии на своем личном авто в сопровождении лишь водителя и адъютанта. Но Кирилл оказался настроен вполне серьезно, отказался от вина с дороги и потащил старшего брата на прогулку в Ботанический сад для приватного разговора. Но что поделаешь: люди, замешанные в политике, не доверяют четырем стенам, ибо и у них тоже есть уши. А в саду, значит, безопасно… О том, что уши, то есть микрофоны, могут быть даже у деревьев, в наивном двадцатом веке еще никто не подозревает. ТУТ микрофон – это громоздкая конструкция, которую следует вмонтировать в стену или в мебель, и это изделие никак не может притаиться, например, на стволе дерева в виде малозаметного сучка или сухой веточки. Впрочем, на этот раз обошлось без подобных хитростей. Некому было подслушивать, да и незачем.

– Брат, – сказал Кирилл, оглядываясь по сторонам, – объясни, что происходит? Твои люди из «Звена» водят шашни с коммунистами…

– Они не мои, – покачал головой Борис, – они патриоты Болгарии. В свое время наш отец сделал ошибку, из-за которой в двух войнах наша страна сражалась на неправильной стороне. Душа болгар была с Россией, а воевали они за Германию и за Австрию…

– Много ты понимаешь в ошибках, брат, – хмыкнул Кирилл, – наш отец был, есть и будет до самой смерти в душе австрийским офицером, даже несмотря на корону, которую он носил на голове. Потому-то в восемнадцатом году он так легко отрекся от престола, бросил все и уехал в Кобург…

– Вот именно, – сказал Борис, – он был чужой не только этой стране, но и в собственной семье. Мама была для него лишь племенной кобылой, самкой, которая должна принести как больше потомства, и он заездил ее насмерть, не испытывая при этим ни раскаянья, ни даже простого сожаления. Он был чужим даже собственным детям. Я освободился от него раньше остальных, да и вы сбежали от него в Болгарию как только появилась возможность. Вот ты, Кирилл, из всех нас был ближе всех к нашему отцу; почему ты не остался рядом с ним в Кобурге, а вернулся в Софию?

– Знаешь, – серьезно сказал Кирилл, – легче переносить цирроз печени, чем нашего отца, поэтому я и сбежал^[47] от него сюда к тебе. Но все равно, брат, ты мне так и не ответил, почему «Звено» якшается с коммунистами, а ты смотришь на это спокойно, как будто так и должно быть?