Баллада о Чертике

— Щуку господь бог сотворил в день четвертый вместе с другими рыбами.

— Откуда ты знаешь? — спросил Пырей.

— Ксендз говорил.

— Э-э… Ксендз, ксендз…

— А тебя, скажешь, не бог сотворил? — не сдавался Карчмарек.

— Дурак! Может, сотворил, а может, и не сотворил. Ты знаешь, кто такой Дарвин?

Про Дарвина мы уже слышали — правда, разное.

— Он говорил, что человек произошел от человека, а тот человек — от обезьяны.

Пырей вытащил из-под куртки учебник по естествознанию. Он учился в седьмом классе. В учебнике действительно были разные обезьяны и портрет старика с большой белой бородой.

Мы посмотрели, еще несколько раз впустую закинули сеть. Вдруг оказалось, что уже очень поздно. Смеркалось. Мы боялись, что все откроется. Припустили вприпрыжку по сырому лугу.

Наутро в школе Весек сказал, что его тоже отлупили, хотя не знаю, правда ли ему снился наш волосатый предок Дарвин, скакавший с дерева на дерево.

— Все из-за этого Пырея, пусть только мне попадется, — грозилась мать Весека.

Пырей не попадался. Весек обещал, что из школы «больше никогда-никогда…». На рыбалку отправлялись Карчмареки, а Весек вроде бы шел в «кружок» для прислужников. У нас были палки, веревки и поплавок.

«Кружок» — не школа. Из школы в том году Весек действительно не убегал.

А все потому, что уж очень нам нравилось ловить рыбу. На червяка, на хлеб, на проволочные крючки. Вытаскивать из воды. Рыбины метались бы по песку. Рука чувствовала шероховатость чешуек. А мелочишку можно кинуть в стеклянную банку с водой. Пусть себе плавает в банке.

Течением сносило поплавки из пробок. Вода была цвета пепла. Несла пожолкнувшие листья. Вдруг поперек легла длинная тень. Мы подняли головы: на другом берегу стояла крестная.

— Мать знает, что ты здесь?!

Весек сделал вид, будто голос с той стороны не долетел, и вежливо переспросил:

— Что, извиняюсь?

Мы с Карчмареками стали кричать, что да, знает, сама велела. Крестная еще с минуту постояла, посмотрела. Пробка старшего Карчмарека начала подрагивать, приплясывать на мелкой волне. Крестная ушла. Но на Весека нагнала страху.

— Скажет.

— Может, не скажет.

— Я лучше пойду.

Чем ближе подходили мы к домам, тем сильней беспокоился Весек. А «кружок» и так давно уже должен был закончиться. «Может, сказать ксендзу, что я перепутал время», — прикидывал Весек. Старший Карчмарек сомневался, стоит ли.

— Тогда я зайду в костел.

— Зачем?

— Просто так.

Мы зашли с ним. Тоже помолились. На всякий случай, впрок. Нам было хорошо известно, что человек в конце концов умирает. Карчмарек-младший даже собирал картинки со святыми.

В костеле было холодно и очень тихо. Слева бог-отец сталкивал ангелов в огонь. Справа, на картине, где было избиение младенцев, вооруженные мечами люди делали свое дело. Дверцы дарохранительницы сверкали как золотые зеркала.

— Ты… там что, правда бог? — спросил шепотом младший Карчмарек.

Мы преклонили колени. Встали. Красный «вечный» огонек перед главным алтарем колыхался в висящей на цепи лампаде, как на чаше весов.

Пальцы у нас были мокрые от воды из кропильницы и грязные от прибрежной глины. Солнце падало косыми лучами, в которых плясали крошечные пылинки. Да, лучи уже не были отвесными, от окон по одной стороне они доходили до скамей на другой.

Неф, объяснял когда-то ксендз, означает ладья. Костельный неф и вправду был похож на огромную лодку, вытащенную на берег, перевернутую вверх дном.

Крестная пришла раньше нас. Сидела на скамье. Старая женщина. Деревья уже теряли листву, тени от голых веток сплетались с тенями оконных переплетов в сеть. Сеть теней опутала Весекову крестную. Казалось, она попалась в нее на последней осенней рыбалке.

Инвалиды

Инвалиды были довоенные и военные. Мы часто встречали одного слепого. Он подолгу сидел в скверике. Скверик занимал почти всю рыночную площадь. Мы проходили мимо. Весной длинные сережки верб свисали низко и щекотались. Слепой наклонял голову набок. Прислушивался. Иногда заговаривал:

— Сигареты мне кто-нибудь может купить?

— А какие?

— «Триумф».

— Пачку или рассыпные?

— Давайте пачку.

Наконец вернулся Яблонский. Отец того малыша, который жил за углом.

Мы не знали, кто это. Он вышел из магазина. Спрятал в карман карточку с отрезанным талоном. В авоське у него был, кажется, сахар. Энергично, решительно делал несколько шагов и спотыкался. Можно было подумать, пьяный. Палка у него была обыкновенная, коричневая.

Шел он впритык к стене. Плечо измазано белым, кожа на костяшках пальцев ободрана. И шрамы на лице.

— Эй, гляди, — шепнул Карчмарек.

— Ого…

Мы вылупили глаза. Тут как раз из подворотни выбежал этот малыш. Яблонский схватил его за руку. Казалось, он ведет малыша, а не тот его. Кроме шрамов у него еще была сине-черная ленточка «Виртути»[6] на отвороте пиджака.

Яблонская как-то зашла к Карчмарекам. Рассказала:

— Нет, я ничего не знала. Не возвращался и не возвращался. Письма писал на машинке. Писал, что так удобней писать.

— На машинке?

— Если научиться, можно и на машинке.

Яблонская вздохнула и ушла.

— Женщина еще молодая, здоровая, а он… По мне, лучше руку потерять или ногу, — сказала мать Карчмареков.