Баллада о Чертике

— Пожалуй, все-таки позвоню. — Он приоткрыл дверь и обратился к секретарше: — Пани Бася, соедините меня с… Да. И пусть дадут председателя.

Минуту спустя зазвонил телефон.

— Як вам, председатель. Приветствую.

— …

— Понятно, ну а кроме этого у вас все в порядке?

— Послушайте, тут еще такое дело… Мы зимой познакомились у Яскульской…

— …

— Что касается Гуссерля[13], то я… Такие, как он, для меня… А что очевидно, мне и самому ясно. Меня тоже, представьте, обучали философии.

— …

— Если не на скуп, то… Дорогой мой, иногда рекомендуется делать исключения… Разумеется, я не хуже вас понимаю, что это свинья… Ах, председатель, уж вы-то что-нибудь придумаете…

— …

— Что же еще тебе, Артур, и тебе, — он посмотрел на меня, — об этом сказать? — задумался Богдан. — Я слыхал, что председатель сменил работу и перебрался в другие края. Задович был недавно в гмине. Он считает, что если даже там и стало немного хуже, то не до такой степени, как говорили люди. А бутылку коньяка ему взять пришлось, сколько он ни отказывался. И хоть она и свинья, но коньяк от этой свиньи был очень даже не плох — он сам признал.

— Я считаю, это сложная моральная проблема, — сказал я.

Артур раскрыл «Книжечку о человеке» Романа Ингардена[14].

«Суть человеческой природы в том, что человек неустанно силится вытравить из себя сидящее в нем звериное начало или подавить его своей человечностью и способностью выступать в роли создателя ценностей».

Пробка

Как раз были шурин Марьяна и теща. Марьян давно звал зайти. Ну, сели мы — у открытой балконной двери. Суббота, часа два — полтретьего. Высоковато, зато вид.

Устроился Марьян: квартира, мебель, жена. Мы разговариваем, поглядываем на улицу с высоты. Движение большое.

Жена Марьяна говорит:

— Смотрите, как красиво…

Показывает: на перекрестке милиционер в голубовато-сером мундире, посередке белое пятно фуражки, руки раскинуты — прямо цветок с лепестками.

Марьян похуже выглядит, не то что раньше. Куда денешься, годы идут.

Шурин Марьяна включил телевизор. В телевизоре — двадцать три дюйма наискосок — какая-то дама говорит мудреные вещи. И обращается вроде бы к Марьяну. Марьян пересел, но она, точно та святая с картины, все равно на него смотрит.

А машины тем временем замедляют движение.

— Смотрите, — говорит жена Марьяна, — прямо как река.

Милиционер свистит. Шурин Марьяна удивляется:

— Понастроили, заасфальтировали, я читал в газете, наука развивается семимильными шагами. А тут на тебе: такое движение.

— Да ну, — машет рукой Марьян.

— С молодежью беда, — огорчается шурин. — Мы тоже молодые были. По молодому делу и фонарь случалось разбить, и прохожему рожу… Но чтоб хулиганить — этого не было. Вот так.

— Помоги-ка, Марьян, — говорит жена Марьяна. Чтобы, значит, на стол подать. — Это разве жизнь, — добавляет. И еще говорит, что у женщины и на работе обязанности, и дома. — Это разве жизнь. Не пойти никуда, песенки хотя б послушать. Если б муж больше помогал.

— Ну… — говорит шурин.

— Ваше здоровье, дети, — говорит теща.

Марьян вздыхает.

— Все от волос этих, — говорит теща, — в армии раньше под машинку стригли.

— Обрили бы их всех наголо и натерли полиролем до блеска, чтоб на улицах светили, — вот бы и на свете стало красивше и веселей, — говорит жена Марьяна.

Все примолкли, закусили. Тишина.

— Ох, Марьян, Марьян. Ты б хоть ножницы наточил, — погодя говорит жена Марьяна.

А машины все медленней едут. Почти на месте. Стоп, остановились. Шурин Марьяна перегнулся из-за стола к балкону.

— Пробка, — говорит, — обратно пробка.

— Ну, выпьем, — отзывается Марьян.

— Со свиданьицем, — добавляет шурин.

Жена Марьяна смотрит на улицу:

— Как красиво!

И правда, милиционер тот вроде увял, но на подмогу ему другие пришли и расцвели вокруг. Шурин выглянул:

— Их по рации вызвали. Вызвали, видать, по рации. Техника на грани фантастики, а порядку нету.

— Сделал бы что-нибудь, — говорит теща Марьяна.

— Да ну, — отвечает Марьян.

Все замолкают. Теща Марьяна, видно, обиделась. Вытаскивает из сумки шерсть, спицы, быстро-быстро начинает этими спицами мелькать. Не то знаки подает, не то информацию записывает спицами на шарфе. Узор современный. Накид — единица. Нуль — петля. Накид. И снова: единица, нуль, единица.

— Чего это мама? — спрашивает шурин у Марьяна.

А жена Марьяна сердцем угадывает суть.

— Мама, — говорит она про тещу, — этим шарфом выражает, что раньше люди работу уважали, хотя времена были трудные. Мама войну пережила ради детей (жены и шурина Марьяна). Она не против сверхзвуковых самолетов, но в деревне, где жила мамина бабка (а жены Марьяна прабабка), была одна, которая летала на помеле. С вертикальным стартом.

Между тем пробка на улице под балконом засела крепко.

— Хоть с пробкой этой что-нибудь сделай, — подначивает Марьяна жена.

— Оставьте меня в покое, — говорит Марьян.

Мне как-то неловко становится за Марьяна, что он такой.

— Пошли, Марьян, — говорю я.

Мы уходим. И хорошо, наверное, что ушли. На улице пробка, но Марьян заметно оживляется.

— А, это пустяки…

— Конечно, — говорю я, — для тебя это раз плюнуть.