Баловни судьбы

Пока это было возможно. Только всему приходит конец. Всякий раз его разлучали с ними, окончательно и бесповоротно: Яна отсылали в одно место, его — в другое, Джона — налево, его — направо.

Ян был первым, и, вспоминая об их совместных похождениях в родном городе, он не мог отделаться от ощущения, будто у него стынут руки и течет из носу, потому что чаще всего ему выпадало долго мерзнуть на стреме. Пока они не попались и их не разлучили, его и Яна. Тони очутился в Тьёрнехойе. Здание пропахло линолеумом, жидким мылом для субботней стирки и капустным шницелем — даже маленький кусочек этого всегдашнего шницеля комом застревал в горле, и проглотить его не было никакой мочи. По оконным стеклам текли струи дождя: в Тьёрнехойе почему-то без конца шел дождь.

А когда он пробыл там уже довольно долго и перешел в старшую группу, появился Джон. Как-то вечером, когда они ворвались в столовую на ужин, им представили нового воспитанника и попросили на первых порах относиться к нему повнимательней, чтобы он не скучал. Услышав это, Джон еле заметно, тонко улыбнулся, словно показывая, что цену себе знает и никто ему не нужен. И все-таки он, Тони, ему понадобился. Они забирались в сарай, набитый садовым инструментом, приносили запрещенные сигареты и запрещенное пиво. Столь же часто, как их выгоняли оттуда, они снова встречались там. Приятно было сидеть в этом сарае, слушая стук дождя по железной крыше и чувствуя холод цементного пола сквозь старые дырявые мешки, на которых они устраивались. А ночные набеги на опустевшие к осени дачи?! Настоящее приключение, наполнявшее душу бурной, тревожной радостью, от которой сосало под ложечкой даже много часов спустя.

А потом они попались. Они стояли в кабинете, и Джон, когда ему объявили о переводе в другое место, снова улыбнулся едва заметной, тонкой улыбкой.

«И тебе, Тони, пожалуй, надо сменить обстановку», — оказала директриса.

И, попытавшись изобразить точно такую же улыбку, он подумал, что ему абсолютно наплевать, куда его упекут, только бы вместе с Джоном. Однако ему следовало знать, что этого не будет.

Его отдали на воспитание в семью садовника, у которого было трое детей. Для того чтобы он легче освоился в новой обстановке и не отличался от жителей поселка, ему выдали три пары новых джинсов, две рубашки и сверкающий краской новый велосипед, и жена садовника заметила, что таких прекрасных вещей им никогда своим детям не купить, ну, а у государства деньги, конечно, найдутся. Жить в семье садовника было невыносимо скучно. В школе ребята смеялись над его речью, непохожей на местный диалект. А когда приходили гости, его звали в гостиную поздороваться, и жена садовника, говорила: «Это вот Тони, он уже немножко исправился». И гости разглядывали его, как необычное, редкое животное, а когда он, выйдя из комнаты, закрывал за собой дверь, понижали голоса до шепота.

Здесь было хуже, чем в Тьёрнехойе, и хуже, чем дома, у матери, где он в одиночестве коротал субботние вечера. Но однажды в классе появился новый ученик, учитель его побаивался и вел себя с ним довольно осторожно, не как с остальными. Хотя тот спокойно сидел на своем месте, занимался своими делами, а на переменах в первые дни держался в сторонке, не делая попыток свести с кем-то знакомство. А потом наступила та самая перемена, когда он вдруг пересек школьный двор, подошел к нему, к Тони, окинул его изучающим взглядом и, видимо удовлетворенный результатами осмотра, коротко кивнул.

«После уроков покажу кое-что интересное», — сказал он.

Это был Ким, и вскоре вокруг него уже образовалась небольшая, тесная компания. Как было здорово летними ночами забираться в лавочку местного торговца, и разве казался долгим путь в соседний поселок, куда они отправлялись на велосипедах и где тоже был подходящий магазинчик да еще бензоколонка, в помещении которой стоял письменный стол с встроенным сейфом. Был там и полоумный заправщик, однажды вечером он устроил им в темноте засаду, так что пришлось ему накостылять. А потом это случилось еще раз, и жена садовника сказала: «Ну вот, пожалуйста, вы только посмотрите! Так-то, наверно, всегда и бывает, когда с такими типами хорошо обращаются». И его разлучили с Кимом.

На сей раз он попал в Эгелунд, и там, в Эгелунде, не было никакого Яна-Джона-Кима, потому он и не влип ни в какую историю. Им здесь были в высшей степени довольны, настолько довольны, что решили перевести в другое место, получше. Однажды вечером директор привез его домой к матери, и следом за ними в квартире появилась инспектриса из местной детской комиссии. Целая компания собралась, и инспектрисе приспичило сварить кофе.

«Я пойду на кухню и приготовлю нам по чашечке кофе, — сказала она. — За чашкой кофе и беседовать приятней».

Наверное, она думала, что пара чашек кофе приведет мать в чувство, а может быть, ни она, ни директор даже не подозревали, до чего пьяна была мать.