Банда Гимназиста

Это тоже было неплохим пропуском, и я горячо поддержал коменданта. Срочно вызванного начальника санитарного эшелона я строго-настрого предупредил, что выполняю особо секретный приказ Ставки и не потерплю появления его подчиненных на своей «территории». Тот согласился.

Около четырех утра мой локомотив загрузили топливом. Битый час ждали бригаду. Наконец, я приказал Аркадию отнести коменданту ящик коньяку и полмешка бумажных денег. Не успел мальчишка вернуться, как появились железнодорожники, и был дан зеленый свет.

Та же история, только значительно «малой кровью», повторилась и на других станциях…

Не доезжая верст семидесяти до Горловки, наш машинист неожиданно дал протяжный гудок. Я выглянул в окно. Через степь к железнодорожной насыпи приближался конный отряд. Спешно созвав свою команду, я велел Аркадию выставить в окно пулемет и начинать стрелять, когда отряд подойдет ближе трехсот сажен [170]. Мои бандиты занервничали.

– У нас всего-то-навсего две пулеметные ленты! – орал, тыча в грудь Аркадия, Мотя-Одессит. – Или этот шкет собьет всю ораву?

Оторвавшись от бинокля, Федька доложил:

– Без погон. Как есть махновцы!

Он испытующе заглянул мне в глаза:

– Может, попробуем договориться с братвой, а?

– Бесполезно, – отрезал я. – Марш за мной на платформу!

Мы побежали к паровозу. Вся локомотивная бригада металась с лопатами от тендера к топке.

– Поддай, ребята! Уйдем от банды – озолочу! – крикнул я машинисту.

На прицепленной спереди к паровозу платформе я быстренько осмотрел полевое трехдюймовое орудие, проверил боеприпасы, приказал развернуть пушку в сторону неприятеля и поднести снаряд.

– Берите из ящиков слева, шрапнельные, – пояснил я моим «бойцам».

– Так ведь тут всего-то-навсего восемь штук! – возопил Мотя-Одессит.

Конники шли наперерез и были уже в полуверсте от нас. Раздался мерный стук пулемета: Аркадий начал стрельбу. Откуда-то сзади из окон санитарных вагонов затрещали винтовочные выстрелы, – забеспокоилась немногочисленная охрана санитарного состава. Выпустив два снаряда для пристрелки, я стал накрывать идущих в хвосте отряда всадников.

– Передние! Передние-то совсем близко! – кричал Фрол.

Когда вылетел седьмой снаряд, отряд начал откатываться. Федька утер мокрый лоб и с уважением посмотрел на меня:

– А я уж решил: пропадем, – улыбнулся он. – С тобой рядышком, ваше благородие, и впрямь в Бога уверуешь – второй раз нас спасаешь!

Мне вдруг стало ясно, какой властью, сам того не ведая, я стал обладать над Федькой и его шайкой: «А все-таки прав был покойный делец: уголовники не продадут, коли решили, что обязаны кому-либо по гроб жизни…»

Поезд нес меня по бескрайней степи. Никакие обязательства, правила и запреты уже не связывали меня с прошлым; я ощущал непостижимую доселе свободу, пусть эфемерную, недолговечную, но безмерную и опьяняющую…

Комендант станции Горловка, несмотря на предписание Романовского и подарки, предупредил, что сможет отправить мой поезд не раньше, чем через сутки. Вся честная компания предалась безделью и игре в карты на «доли» причитающейся каждому добычи. Федька наведывался в поселок, принося пищу и последние новости. К вечеру он притащил с собою разбитного брюнета лет тридцати, объявив, что это – его «киней во веки вечные», Фима-Габардин. Фрол пояснил, что Фима с шарагой кочует из Екатеринослава в Таганрог и что здесь, в Горловке, они по причине острых проблем с транспортом «встали на якорь прочно». Фима просил взять его в сотоварищи: «хошь до Таганрогу, а хошь – ваще, коли есть фартовые дела», – однако Федька кивнул на меня:

– У нас, Габардин, только атаману такое решать.

Аркадий многозначительно присвистнул, а Федькины жиганы согласно покивали.

Я согласился взять «Фимкину шарагу» «на борт» при условии безоговорочного подчинения. Вскоре к поезду подвалило дюжины полторы мужиков, откровенно жуликоватого вида. Компанию сопровождала нагруженная узлами телега с тремя весьма живописными юными «маркитантками».

– Ну-у, пошло веселье! – закатив глаза, расхохотался Аркадий.

Наши новые попутчики оказались ворами-майданщиками. Они почитали обычаи «вольной братии» и, следуя данному их главарем слову, отнеслись ко мне с подобающим уважением.

Среди этой лихой, но в целом довольно симпатичной ватаги неприятным казался лишь один: брюзгливый, согнутый в три погибели старец лет под семьдесят, в видавшей виды лисьей шубе. Меня заинтересовало, как попал сей древний мухомор в компанию удалых молодцов.

Фима-Габардин терпеливо объяснил, что ворчливый дед – легендарный разбойник Васька Голый, непререкаемый авторитет уголовного мира, за плечами которого были беспримерные налеты времен царя-батюшки Александра Миротворца, десять лет тюрьмы, два побега и, наконец, бессрочная сахалинская каторга, с которой Васька сумел-таки вернуться живым. По словам Фимы, Голый давно считался «старшим шлиппером», то есть вором, прекратившим деятельность, но поддерживающим связь с уголовным миром. Фимкина шарага, к которой старый разбойник прибился еще весной, уважала его, помогала деньгами и ласково величала «дядей Васей».