Банда потерпевших

Еще не так давно судья Мешалкина жила в обычной квартире. Теперь у неё отдельный особняк на окраине города, в сосновом бору, на берегу озера. Забор метров пять высотой, кованые ворота, площадка перед воротами выложена гранитными плитами. Перед воротами джип. Я взглянула на номера и обомлела. Три семерки! Известная всему городу машина Мартына.

На всякий случай спряталась за соснами. Может, Мартын кому-то свой джип продал? Ждать пришлось довольно долго. Наконец, калитка открылась. Я замерла. Вышел Мартын, за ним Мешалкина.

Я стояла ни живая, ни мертвая. Заметят – мне конец.

Они говорили о чем-то, смеялись. Мартын сгреб Надьку в объятия, потискал. Мне хотелось выть. Теперь не оставалось сомнений: это она подставила Клаву. И в этом отчасти моя вина. Это я попросила ее взять дочь на работу.

Домой можно было вернуться на автобусе. Но я пошла пешком. Что же делать с Ярославом? Как ему сказать, чтобы не подумал, что это моя женская хитрость? Он в этом смысле очень подозрителен.

Если звонить ему, то прямо сейчас, пока я на взводе. Клава всё же дала мне его телефон. Набираю цифры. Длинные гудки. Наконец, знакомый высокий голос.

Называю себя и прошу меня не прерывать.

– Не веришь, взгляни на свои фотографии. Клава вся в тебя.

Ярослав молчит.

– Ты меня слышишь?

Молчание. Потом тяжелый вздох.

– Слышу, Наташка, – говорит Ярослав. – А ты знаешь, что она сделала?

– Что?

– Ну, не знаешь, и ладно.

– Клава сама тебе позвонит. Она попала в жуткую историю…

Долго рассказываю. Никакой реакции.

– Ты меня слышишь, Ярослав?

Ярослав Платонович Гусаков

У меня что-то случилось с горлом. Спазм, наверное. Я предчувствовал, что рано или поздно придётся отвечать. Одно время даже удивляться стал: что же это мне всё с рук сходит? Значит, высшей справедливости нет? Оказывается, всё-таки есть.

Я бросился к книжному шкафу. Там у меня лежит альбом с детскими фотографиями. Посмотрел на себя, двадцатилетнего, и мысленно представил Клаву. Сомнений практически не оставалось. Наташка не врёт. Это наша дочь.

Пряхин

Прихожу к Ярославу. Он должен что-то знать про Волнухина и Ваню.

Капиталист ведёт себя сегодня как-то странно. Никакой неврастении, спокоен, как танк.

Спрашиваю прямо: был ли раньше знаком с Волнухиным? И не думает ничего скрывать. Говорит, встречались пару раз у Смирновой, но это было очень давно.

Показываю фотографию Волнухина. Никого не напоминает? Ярослав то ли не догадывается, то ли не хочет играть на моей стороне.

Неожиданно спрашивает:

– Петрович, а ты в курсе, что Гультяев взял за вторую девчонку сто тысяч зелени?

Я озадачено молчу.

Ярослав чеканит каждое слово:

– Твой друг Гультяев положил за щечку сто тысяч зеленых, которые принадлежат мне. Разберись с ним.

Спрашиваю:

– Откуда такие сведения? Дочка поделилась?

Ярослав понимает, что я обо всём догадываюсь, и меняет тон:

– Петрович, давай по-человечески замнем это дело. Всё равно оно не имеет перспективы. Мало ли что бывает между детьми и родителями.

– Ошибаешься, Ярослав Платонович, – отвечаю ему. – На тот момент Клава ничего не знала, и ты ничего не знал. Знаешь, в Америке был случай, сын обокрал свою мать. И что ты думаешь? Судили пацана, дали срок.

– Россия не Америка, – бормочет Ярослав.

– Правильно, у нас сидеть тяжелей.

От Ярослава иду к Гультяеву. Надо отобрать деньги, пока не все потратил. Мне открывают не сразу. На пороге сам Кирилл. Растрепанный, злой.

Привёз, оказывается, для разговора Элю. И по ходу дискуссии на тему, как найти Ваню и Клаву, возбудился. Полез на девчонку, но, видно, без подхода и без ласки. А у неё к тому же красные пришли. Кусок идиота!

Велю девчонке привести себя в порядок. Эля удаляется в ванную. Бью Гультяева по морде. Нет ничего оскорбительней пощечины. Но от моей пощечины он едва удерживается на ногах. У него двоится в глазах. Я стряхнул ему лампочку.

– Еще?

– Нет! – Гультяев поднимает руки. – За что, Петрович?

– Не за что?

Бью по другой щеке. Из носа Гультяева течёт кровь. Теперь он всё понимает. Достаёт из серванта десять пачек зелени, кладёт на журнальный столик.

– Вот, – говорит, – я просто вкладывал в одно срочное дело. Тут вся сумма.

Требуется воспитательный момент.

– Заплатишь штраф. Треть этой суммы. Торопить не буду, но заплатишь по полной.

– Побойся бога, Петрович! – голос у Гультяева подрагивает.

– Это ты теперь будешь бояться.

Эля выходит из ванной. Велю ей сесть в кресло напротив. Она понимает, что Гультяеву от меня только что досталось. Замечает на журнальном столике пачки зелени.

Я говорю:

– Это десятая часть суммы, которую украла твоя подружка. Если поможешь, эти деньги – твои.

Эля жалобно просит:

– Отпустили бы вы меня. Я за Клавкины глупости уже пострадала.

– Ты какие глупости имеешь в виду?

Выкладывает, что произошло в Свидлове. Это для меня не новость, но нелишнее напоминание, что Клаве не в первой нарушать уголовный кодекс. Трудно будет адвокату доказать, что кража из сейфа – ее первая детская шалость.

Развожу девчонку на зависти. Вот видишь, говорю, ты страдаешь, а Клава сейчас купается в деньгах. И, небось, делится с тобой, как ей хорошо.