Баренцева весна

А поезд все шел и шел. Как дождь, очень тонкий, легкий. Прибытие в семь часов. Стоянка почти что час. Винсент сошел, поднял воротник, сунул за ухо сигарету, зашагал по вокзалу. Сел в автобус, напоминающий буханку хлеба, которую Винсенту захотелось накрошить и насыпать птицам. В своей фантазии он увидел, как самолеты и вертолеты слетаются на площадь, потому что им покрошили автобус. Он откинул видение, сел у окна, включил музыку в плеере и поехал. Улицы проползали, как змеи, он оглядывался назад, туда, где они сплетались, сворачиваясь в клубок, жаля друг друга, спариваясь, вспыхивая, сгорая. Миновали дороги.

– Мне пора выходить.

В магазине купил паштет.

– Пригодится. Совсем.

Зашагал до квартиры. Дома стояла тишь. Винсент разулся и прошелся по комнатам, которые стали меньше без него. Он достал ящик с природой. Вынул ее из него. Посмотрел и потряс. Посыпалась пыль и известка. Он сморщил нос. Положил вынутое на место, заколотил ящик гвоздями, задвинул его под стол. Ногой, обутой в летучее. Усталость пришла к нему через час. Винсент лег на кровать. Он лежал, чувствуя, как голова его раздувается, грозя в каждую секунду лопнуть. Ему казалось, что в его уши заползают гусеницы, что они пожирают мозг, что они становятся бабочками. Которые порхают и ищут выход. Гибнут, складывая крылья и падая на язык. Винсент приподнялся на локте. Послышался шум. В комнату вошел некто, положил на стол газету, коробку спичек, пачку сигарет, и исчез. Дверь бесшумно закрылась. Самка богомола отгрызла голову самцу богомола. Ничего не изменилось. Дыхание стало прерывистым, густым, основным.

– Так я могу пролежать пару дней. Потом придет хирург, вскроет мне живот, освободив кур, свиней и коров. Они все томятся во мне. Сорок тысяч кур, сорок тысяч свиней, сорок тысяч коров. Я слышу их звуки, движения, запахи.

Винсент включил телевизор. То место, где лев убивал чужих львят. Жалость сдавила сердце.

– Вот тебе и творение. Вот тебе и закон. Осталось только посыпать голову песком и голым бегать по улицам. Напиться водки и исторгать в унитаз жесткость. Кричать мальчику из окна: Джохар Дудаев, домой. Скорее беги обедать. Пора штамповать железо. Творя автоматы Борз.

Винсент раскидал руки.

– Так легко, будто я плыву по камням, они царапают мою спину, я пал на них с высоты тысячи метров, я Врубель, который рисовал свой портрет, другими словами – Демона. Шизофрения ломится ко мне, выбивает окна и двери, я не впускаю ее, но нет сил, она безумна, кровава, она заливает мозг, я ничего не вижу, я на грани возможного, кажется, еще чуть-чуть, еще одно усилие и я загляну туда, познаю то, что за смертью, отдерну полог, подыму занавес, не может быть, что мы кончаемся, просто так, без ответа, без поцелуев зимой, без объятий, без долгих стояний на морозе с цветами в руках, с надеждой в глазах, не могут просто так пройти двадцать лет, молодость не кончается, не зря же мы пили пиво, влюблялись в девчонок, рассекали по городу, нет, нет и нет, не могло это пройти просто так. Не должно, не обязано.

Так Винсент уснул. Во сне он запускал фейерверки и находился в лифте. Они вылетали из бутылки шампанского, будучи слабыми, с трудом долетали до потолка и, превращаясь в мух, ползали и жужжали. Когда салют кончился, он перенесся на дагестанскую свадьбу. Все ели и выпивали, а Винсент переводил стихи. Буквы были из мух. Они шевелились. Ползали. Взлетали и исчезали. Снова садились, но уже на другие места. Так возникали другие произведения. Когда Винсент вконец обессилел, поднялся мужик, поймал огромную муху, размером с кусок шашлыка, и сказал, что это отец Ван Гога и что он просто обязан ее перевести. Мужик заколол муху шампуром и бросил ее Винсенту. Телефон издал звук. Пришло смс. Винсент открыл глаза, как два люка. Тяжелые крышки век.

– Когда же их украдут и сдадут, чтобы я постоянно видел и в меня проваливались кошки, собаки, люди. Что мне еще остается. Небо. Без вариантов. Раньше голова была независима. А теперь она миллионами нитей связана с другими людьми. Мне тяжело сейчас.

Винсент погрел мясо, съел его, чтобы оно расползлось по всему его организму, насытило его, пропитало. Он сидел, думал о Эми, о бездне, которая была между ними. Они стояли на ее берегах и глядели друг на друга. Винсент первым опустил свой взор. На дне он увидел реку, кусты, деревья и трупы животных, улетевших вниз. Он не хотел быть одним из них. Но и завидовал им. Эми уходила от него. Она превращалась в точку.

– Ее я поставил в третьем классе на уроке литературы, закончив писать диктант. И вот она ожила. Вернулась ко мне. Превратилась в женщину и исчезла.

Винсент встал и вымыл посуду.

– На улице минус пятьсот, мне три тысячи лет.

Винсент хотел написать Эми, но не стал.

– Зачем я ей нужен, я старый и лысый мужик, мои картины не продают, я плохо одеваюсь, я и себя не могу прокормить, куда мне ее, я смогу ей предложить только страсть, бешенство и безумие, отобрав их у творчества, охватившего меня, словно пламя, в котором явился бог.