Бархатная кибитка

– Дорогие друзья, – начал я, отдавая себе отчет в чрезмерной расслабленности своего голоса, – последнее время я занимаюсь разработкой нового литературного жанра, которому присвоил название «эйфорический детектив». Конечно, вы можете возразить мне, что в огромном массиве детективной литературы, безусловно, можно встретить повествования, либо пропитанные эйфорией, либо провоцирующие ее проявление в душах читателей. Вы будете определенно правы, возразив мне таким образом. Однако, осмелюсь предположить, если я попрошу вас назвать конкретные литературные произведения, действующие в этом направлении, то вы в первый момент испытаете легкое замешательство и вряд ли порадуете меня молниеносным и уверенным ответом. С другой стороны, вы можете с полным на это право заявить, что любой хороший детектив по своему эйфоричен. Я согласен с этим гипотетическим замечанием, и все же, говоря о новом литературном жанре, я имею в виду нечто принципиально иное, чем те ощущения уюта, увлеченности, удовлетворения или даже ликования, которые способен обеспечить своим читателям хороший детектив. Прежде всего тот новый эйфорический детектив, над чьими чертежами и эскизами я корплю и бережно склоняюсь в те часы, что благосклонны к такой работе, никак не может, просто даже не имеет права быть хорошим детективом. Он обязан быть плохим детективом, даже очень плохим. Сам принцип детективности должен, согласно моей идее, обрушиваться и гибнуть у вас на глазах, дабы обеспечить вам тот особый вкус эйфории, который я имею в виду. Тщательно срежиссированный когнитивный оргазм, составляющий катарсический потенциал классического детективного повествования, в данном случае не может состояться. На смену ему должна явиться гирлянда оргазмов иного происхождения. Я предвижу новые возражения с вашей стороны: разве эйфория должна становиться целью литературного процесса? И даже если да, то никак не может идти речь об эйфории в чистом виде. Пусть будет эйфория, скажете вы мне, но пусть она будет смешана с болью. Пусть она станет следствием боли или ее преддверием. Ведь вы толкуете, как я осмелюсь предполагать, о боли познания, о той святой и почитаемой боли, которую обязана вызывать изрекаемая правда. Вы говорите о тех пробуждающих болевых сигналах, в которых (и в этом вы незыблемо убеждены) в высшей степени нуждаются как отдельная человеческая душа, так и общество в целом. С болью, с мучительным усилием приходит в мир новое, и с болью оно пробивает себе дорогу. С болью, с терпкими сожалениями, испытывая страдательные сомнения, уходит старое. С болью совершаются рождение и смерть. Да, так оно и происходит в мире организмов, будь то психических или физических. Но вы – современные люди, и разве вы не стремитесь к анестезирующим препаратам, сталкиваясь с медицинским страданием? Разве вы отказываетесь от услуги зубного врача, когда он предлагает вам обезболивающую инъекцию перед началом своей работы? Если вы откажетесь от этих инъекций, то ваша боль не только истерзает вас, но и помешает специалисту сосредоточенно поработать над вашим зубом. Но когда вы общаетесь с литературным текстом, с кинофильмом, с произведением современного искусства, вы непременно постараетесь доказать себе и другим, что обезболивающие вам не нужны: вы согласны и даже желаете страдать ради правды, ради совершенствования, ради прогресса, ради информации, ради обновления, ради самосохранения, ради моды. Но идет ли в этих случаях речь действительно о боли или все же скорее о своеобразных карго-культах, карго-ритуалах, изображающих и инсценирующих эту боль? В эпицентре большинства детективов располагается убийство. Событие болезненное и влекущее за собой болезненные последствия. В эпицентре детектива лежит мертвое тело. Пользуясь языком интеллектуальных условных обозначений, назовем этот минус-объект «телом американца». Я не имею в виду исторические ссылки. Хотя детективный жанр и родился в Америке под легким или же, наоборот, тяжелым пером гениального Эдгара По, но первыми жертвами этого жанра стали обитательницы и обитатели Парижа. А первым убийцей в истории жанра стала обезьяна, играющая в парикмахера. Двое из присутствующих в этом кинозале недавно одарили меня. Мне преподнесли две вещи, и я с благодарностью и душевным волнением принял эти дары. Что же это за дары? Вот они перед вами, дорогие друзья. Прошу вас сосредоточиться, если только состояние сосредоточенности не вызывает у вас стихийного отторжения. В настоящий момент прошу вашего особого внимания: я извлекаю из кармана куртки два небольших объекта. Вот они перед вами: шкатулка и статуэтка, вырезанная из синевато-зеленого камня, цветом и фактурой напоминающего бирюзу. На самом деле это нефрит, вне всякого сомнения… Шкатулка была подарена мне пустой. Точнее нет, в момент дарения в ней находились бусина и сосновая игла. И я подозреваю, что эти микрообъекты оказались в шкатулке не случайно: их поместили в шкатулку из суеверных соображений. У нас не принято дарить пустое. Если дарят коробочку, кошелек, любую закрывающуюся емкость, непременно кладут внутрь монетку, конфетку, записку или еще какую-нибудь мелочь. Это устраняет действие дурной приметы: подаренная емкость, изнутри совершенно пустая, – к бедности, к оскудению. Так считают в народе. Как поступить, если желаешь поднести шкатулку, свободную от какого-либо содержимого, но не вызывающую дурных мыслей о накликанной бедности? Положить туда бусину и сосновую иглу, то есть нечто выглядящее так, как если бы оно оказалось там случайно. А что же статуэтка? Вырезана в восточном стиле. И цвет камня, и стиль резьбы – все напоминает о японских нэцке или же о китайских фигурках, вырезанных из нефрита. Но при этом, рассматривая эту статуэтку, убеждаешься в том, что изображен современный человек, в костюме, при галстуке, и при этом человек европейской расы, с удлиненным лицом и широкой улыбкой.