Бархатная кибитка

Вдруг грянули литавры, прокатилась барабанная дробь, и не успели все зрители даже вздохнуть и вскрикнуть, как цирковая арена в одно мгновение заполнилась всеми возможными животными: кошками, мангустами, лошадками лилипутского размера, нервными и смрадными пантерами, дрожащими так сильно, как будто их щекотали изнутри. Казалось, еще секунда – и вся эта толпа животных превратится в хаотическое месиво, состоящее из паники, блеяния, рыка. Состоящее из кровавых поползновений, бегств и неукротимых преследований. Но девочка в треуголке обладала властью над этой массой. Своим угрюмым взглядом она запрещала их опасной и неуправляемой природе выплеснуться вовне. Она не щелкала изукрашенным кнутом, не издавала властных окриков. Она просто смотрела на них, мрачно и даже как будто устало, и этот императорский взгляд заставлял их вращаться по кругу в миролюбивом единстве, почти сливаясь в пестрое и трясущееся кольцо.

Образ этой девочки в наполеоновской треуголке еще долго жил в моем сердце. Я помню череду снов, посвященных загадочной маленькой императрице животных. Эти сны снятся мне иногда и сейчас. Вот и опять мне привиделась Императрица Животных – в чертах ее лица теперь присутствовало нечто от Бо-Пип, она держала в руках красный флаг, а ее черная наполеоновская треуголка, похожая на спину горбатого кита, пенилась белыми и красными плюмажами. Перед ней навытяжку стоял белый заяц в человеческий рост, одетый в белогвардейскую униформу. Уши его были скрыты под высокой меховой шапкой с кокардой забайкальского казачества.

В лапах заяц сжимал солидную папку из темной тисненой кожи, на которой красовался золотой вензель N. Заяц вынул из-под медвежьей шапки роскошную ручку «Паркер» с золотым пером (такими обычно пользуются министры и директора банков) и, открыв папку, наполненную важными документами, подал ее девочке на подпись.

– Спасибо, Петушков, – с достоинством произнесла девочка.

– Всегда к вашим услугам, Императрица, – ответил Заяц по фамилии Петушков, шевеля серебряными усами и глядя в лицо девочки с той военной и вылупленной преданностью, какая украшает взоры старых гренадеров. – Сами изволите видеть: Петушков тут, Петушков там. Мы от службы не бегаем, мы на службе бегаем, Ваше Великолепие!

Девочка спокойно подписала несколько документов и вернула папку Зайцу. И тут произошло удивительное: изо рта Зайца вдруг высунулся длинный тонкий язык, изогнутый спиралью-завитком, как у хамелеона, и этот язык с молниеносной скоростью облизал девочкино лицо и снова вновь исчез под серебристыми усами животного.

Во сне я без труда догадался, почему появился язык хамелеона: потому что слова «хамелеон» и «Наполеон» звучат сходно.

– Вы свободны, Петушков! – сказала Императрица.

– Да здравствует Петушков! Петушков! Петушков! – кричали окрест придворные, маршалы в черных с золотом мундирах и дамы в полуобнаженных платьях.

– Купите петушков! Петушков! Петушков! – разбудил меня звонкий крик маленького татарчонка, который дергал меня за рукав.

Я привстал с белых камней пляжа, что составили ложе моего неожиданного сна. Татарчонок протягивал мне связку полупрозрачных леденцовых петушков на палочках – зеленых, красных, янтарно-желтых, медно-коричневых.

Я обернулся к Бо-Пип, спросить, не желает ли Ее Великолепие леденцовых петушков. Но Бо-Пип рядом не было.

– Нет, не куплю, – сказал я.

– Нет, купишь, – возразил татарчонок, обнажая белые зубы на столь смуглом лице, что оно казалось зеленым. – Купишь, иначе я всем расскажу, кого ты нашел на той платформе.

И татарчонок УКАЗАЛ грязным детским пальцем в море, где в отдалении виднелась покосившаяся платформа.

– Что?! – в изумлении переспросил я.

– Хуй в пальто! – подмигнул татарчонок. – Бери петухов, и я – могила.

Неохотно я приобрел пучок петушков.

– Ну, все, теперь я свой язычок завяжу в узелок! – обещал юркий татарчонок. С этими словами он высунул длинный язык, молниеносно изогнул его в спираль, и затем эта спираль сама собой завязалась в узелок.

Конечно же, все эти трансформации мальчишечьего языка мне просто почудились – слишком уж в растревоженном состоянии пребывало мое воображение, за которым замечали чрезмерную пылкость даже в более заурядных обстоятельствах, чем нынешние. На самом деле татарчонок просто показал кончик языка, сверкнул глазами и удалился вдоль линии прибоя, ловко прыгая с камня на камень. А ко мне уже ковыляла со стороны прибрежных зарослей новая (впрочем, не такая уж и новая) фигура.

Глава пятьдесят четвертая Бирюзовый американец