Бархатная кибитка

Да, не спорю, я находился в тот период под сильным влиянием Грубича. Его авторитет в архитектурном мире считался неоспоримым во времена моего студенчества. Нам сложно порой бывает отрешиться от святынь нашей молодости, и хотя с тех пор Грубич в моем восприятии прошел длинный путь превращений, от недосягаемого солнца до обрюзгшего и всех раздражающего старика, обивающего пороги моего кабинета, и все же я не мог отказать Грубичу в уважении, поэтому принимал близко к сердцу его колкие замечания относительно Шпина и его проекта. Самого Шпина я никогда в жизни не видел, особо ничего о нем не знал (кроме того факта, что он достаточно молод) и представлял его себе пронырливым выскочкой, что неизвестными мне путями заручился влиятельными покровителями на самом верху, в астрономически высоких сферах, при мысли о которых меня начинало немного тошнить – не сильно, но как-то особенно мерзко. При этом, всматриваясь в проект Шпина, я отчетливо понимал, что он не только лишь выскочка и эскалированный карьерист, но еще и настоящий сумасшедший: об этом буквально вопила каждая черточка, каждая деталь, каждая точка его проекта. Это обстоятельство дополнительно усложняло ситуацию. Я не знал тогда о прошлом Шпина, не знал, что он пришел в архитектуру из военной инженерии, не знал о его поразительных открытиях в сфере совершенно новых материалов и строительных технологий – я не повинен в своей неосведомленности: военные, на которых прежде работал Шпин, сами окружили его прежние достижения такой плотной завесой секретности, что ни я, ни прочие члены Комиссии даже не подозревали, с кем мы имеем дело, столкнувшись с такой экстравагантной фигурой, как Шпин. Я-то, грешным делом, думал, что Шпин пользуется покровительством своих родителей или родственников (о которых я, впрочем, ничего не знал), или, того хуже, он пользуется тайной развращенностью некоторых представителей высочайшей власти, опираясь на свою достаточно смазливую внешность. Меня смущала его манера носить свежий цветок в петлице пиджака: я полагал, что человек, называющий себя современным архитектором, не имеет права на такие формы самоукрашения, оставшиеся в глубоком прошлом. В то же время, всматриваясь в немногочисленные фотографии Шпина, изредка появляющиеся в архитектурных журналах, я приходил к выводу, что он вряд ли может быть эфебом, услужающим какой-либо из заоблачных персон: в его фавническом личике присутствовала какая-то особая угрюмость, даже скованность, не вяжущаяся с мыслью об альковных утехах, его бледный и маленький рот, кажется, даже не подозревал о явлении, называемом улыбкой, а под его прозрачными и неприязненными глазами пролегали столь глубокие изможденные тени, особенно неожиданные на столь молодом лице, что это заставляло меня тревожно вопрошать, обращаясь к моей собственной интуиции, не находится ли Шпин в подчинении у тяжеловесных и жестоких веществ, чье воздействие подспудно и неторопливо разрушает его организм, не так давно сделавшийся объектом интереса со стороны архитектурного сообщества. В силу вышеизложенных причин я относился к Шпину, мягко говоря, с предубеждением и немало способствовал, должен признать, распространению пренебрежительных суждений о нем и его проекте среди членов Комиссии. Все же я, как ни крути, являлся официальным председателем этой Комиссии, и уважаемые архитекторы и специалисты, входящие в ее состав, просто-напросто не могли, да и не имели морального права слегонца отмахнуться от моего мнения. Тем более, как я уже сказал, проект Шпина выглядел столь уродливо и непрофессионально, изготовлен был с такой вызывающей небрежностью, что мне не потребовалось прилагать особых усилий к утверждению негативного отношения к этому проекту среди членов Комиссии. Итак, Комиссия почти полным своим составом готова была решительно отвергнуть этот проект в тот ожидаемый миг, когда его официально представят на наше рассмотрение. Не могу описать всю степень изумления, охватившего нас всех после того, как мы узнали, что проект Триумфальной Арки не только лишь одобрен наверху, но более того – уже приступили к строительству. Старейшие члены Комиссии (к которым относился и Грубич) посчитали себя оскорбленными не на шутку. Их мнением не просто пренебрегли – над их мнением, можно сказать, надругались. Надругались над их авторитетом, над их заслуженными сединами – они почувствовали, что некто невидимый и всемогущий с наслаждением плюнул в их старые лица, исполненные опыта и искреннего стремления служить до последнего вздоха своему любимому делу.