Бархатная кибитка

Нашего прибытия уже поджидала небольшая группа официальных лиц, которые немедленно – и в довольно настойчивой форме – предложили нам подписать документ, манифестирующий наше одобрение в адрес возведенного сооружения. Сама по себе вся эта ситуация казалась неслыханной, оскорбительной: членам Комиссии предлагалось одобрить Арку post factum, уже после окончания ее строительства. Предлагалось принять ее как совершившийся факт. Времена стояли переломные, советский мир близился к своему концу. Будоражащий запах надвигающейся свободы многим тогда щекотал ноздри, поэтому семнадцать членов Комиссии отказались поставить свои подписи под этим странным документом. Семь человек подписали документ. Подписал его и я – сделал это почти не задумываясь, почти механически, не замечая осуждающих и даже изумленных взглядов моих коллег. Их изумление мне вполне понятно: к тому моменту я успел зарекомендовать себя одним из наиболее яростных противников проекта Шпина. Но лицезрение Арки произвело на меня настолько странное и мощное впечатление, что рука моя сама вывела мою подпись на предлагаемом документе. Теперь, когда Арку многие считают чуть ли не двенадцатым чудом света, эту мою подпись возвеличивают как проявление широты взглядов, эту подпись рассматривают иногда даже как героический поступок. Другие, впрочем, продолжают думать, что моя подпись стала проявлением трусости и конформизма.

Особому осуждению я подвергся за эту подпись в последующие месяцы – и все из-за гибели Грубича. На следующий день после нашей поездки на окраину Москвы в специальном автобусе Грубич умер. В последние годы его жизни я знал его неплохо и могу засвидетельствовать, что он действительно бывал крайне рассеян и забывчив. Так что я вполне допускаю, что он по оплошности оставил включенной газовую горелку на своей кухне. Все окна оказались герметично закрытыми, но и это обстоятельство не кажется мне столь уж удивительным: осень выдалась холодной в тот год, а Грубич боялся сквозняков.

Мне жаль, что я не успел толком попрощаться с ним. В последний момент, когда все уже залезали в автобус, Грубич подошел ко мне, кажется, хотел что-то сказать, но я завороженно смотрел на Арку. Грубич тронул меня за рукав, пробормотал что-то себе под нос, а затем повернулся и грузно потопал к автобусу.

Я не вернулся в центр города вместе со всеми в этом автобусе. Людям в темных плащах, которые кидали на меня вопросительные взгляды, я сказал, что мои знакомые недавно получили квартиру в одном из новых домов этого окраинного микрорайона и я собираюсь навестить их. Услышав эти слова, темные плащи потеряли ко мне интерес, загрузились в автобус и укатили восвояси вместе с членами Комиссии. Разъехались и официальные лица в своих черных легковых автомашинах. Я остался в одиночестве.

До самой ночи я блуждал по спальному району, взирая на Арку из разных его точек, стараясь ухватить все возможные ракурсы. Пообедал в местном кафе (их все еще называли «стекляшками» в тот год). Совершенно не помню, что я там ел и что пил, – все внимание мое поглощала Арка, отлично видимая сквозь стеклянные стены кафе. Утолив голод, продолжил свои кружения. Да, я кружил вокруг Арки, медленно сужая круги. Я приближался к ней настолько неторопливо, насколько мог, проходя между новыми домами, детскими садами, поликлиниками, школами, аптеками, тонкими молодыми деревьями, которые недавно высадили в рыхлый грунт, расположив длинными рядами, видимо, надеясь на то, что с годами эти деревья разрастутся, окрепнут и образуют тенистые аллеи. Пока что еще все здесь оставалось необжитым, диковатым, пустотным. Даже дети, играющие в песочницах, сохраняли отчасти удивленное выражение лиц. Но постепенно наступал вечер, в новостройках зажигались окна, сообщая району некоторое подобие уюта. Занавески и абажуры окрашивали окна в разные цвета, хотя почти в каждую из этих теплых картин добавили прохладный мазок телевизора.

К полуночи я наконец приблизился к Арке вплотную, подошел к одной из ее слоновьих ног. Их было четыре, и все они, как я уже говорил, как бы несколько разъезжались в разные стороны. Ощущение неустойчивости, неуверенности в том, что ты видишь, и неуверенности в том, что это нечто не рухнет в следующий момент, – эти ощущения достигают максимальной остроты в случае творения Шпина. Сейчас, когда Арку принято обожествлять, когда данное сооружение сделалось одним из магнитов, притягивающих в наш город изумленных туристов со всего мира, когда изображения Арки в качестве знака Москвы потеснили собор Василия Блаженного, Большой театр и Спасскую башню Кремля, – сейчас говорят о необарокко, о постмодернизме и сюрреализме, о влиянии тонконогих мамонтов и растекающихся хронометров, давно уже ставших китчем, говорят даже, что архитектор взглянул на пышность и аллегоричность московских станций метро сталинского периода «как бы сквозь призму LSD».