Барон по призванию. Путь дворянина

– Ладно, с тобой разберемся позже. Теперь тебе нельзя обратно и придется думать о новой жизни. Возможно, в Эгте. Весной можешь отправиться в Мэри-Ферэ на юге, там всегда есть работа на сезон. Что касается моего плана – я еду к родне. Потом уеду, из Эгте сплавлюсь по реке до порта Лангбут и уплыву на материк. Там стальная рука Манаэлей меня не достанет.

Лиам сложил руки на груди и деловито перекинул трубку из одного уголка рта в другой:

– Так значит, ты сдался, геноззэ?

– Что значит сдался?

– Тебя оклеветали, обобрали и самым наглым образом оставили с голым задом, а ты ничего с этим не сделаешь?

– Ты не понимаешь, Лиам. Это не драка пебелей за бабу, это политика. Неугодные фигуры убирают с шахматной доски любыми способами, и мне еще повезло выбраться из этой истории живым. Ты думаешь, я просто так распинаюсь? Я ведь тоже стал жертвой этой ужасной войны: в самом начале я потерял жену и сына. Я просто оставил их одних в замке, а когда вернулся – их уже не было. Я даже отомстить не смог, не смог отыскать виновного, потому что отправился воевать по приказу короля, отодвинув личные беды на второй план. Я отдал королевству все, что у меня было. Все – кроме жизни. Пока что. И вряд ли я смогу когда-то исправить положение: вернуться в дворянскую ложу совсем не просто, особенно с клеймом предателя. Да, если честно, мне это не особенно и нужно. Мои жена и сын погибли много лет назад, мои друзья остались в Кронфесте: один – священник, другой – на службе короне. Если с первым я уже попрощался, то второму до меня просто нет дела, так что меня уже ничто не держит в Гроссгриндии. В свое время я многое сделал для Фестунга и бесчисленного количества начальников. Для моего владыки, для владыки моего владыки, и для его владыки, и для его владыки… Сколько бы я ни воевал, сколько бы врагов ни перерезал, все одно каждый печется о своей личной казне и готов отдать бесчисленное количество пебелей или младших чинов на растерзание другим таким же мобам и мелким дворянам за золотую монету. Вся эта куча алчного навоза, называемая Фестунгом, переходит в наследство вот этим вот. – Рейнер обиженно ткнул пальцем в бледную худую фигуру Ренфилда. – Пусть они разгребают.

– Скоро нечего будет разгребать, – снова взял слово Лиам, – разве ты не слышал, что говорил святой отец Весьян? «Грядет конец всему сущему: деревья падут в огненные расселины, вода испарится, а люди примутся грызться друг с другом за остатки припасов».

– Да не будет никакого конца света! – всплеснул руками Северин. – Это лишь повод к захватническим действиям, что называется, казус белли. И проклятый «Стальной поход» длится уже шестнадцать лет! Шестнадцать! Когда там хауптъепископ предсказывал апокалипсис? В скором времени? По мне этим предсказанием можно подтереться, потому что спустя шестнадцать лет кровопролития, бедности, болезней и прочих бед земля не разверзлась, а воды хоть отбавляй.

– Единственная беда, которая реально бьет по людскому роду, словно плеть, – эта война! – внезапно встрял Ренфилд. – «Стальной поход»… На нем богатые наживаются, пока пебели голодают, мрут и отдают сыновей в армию, червь! Потому что отцов и дедов уже не осталось!

В лагере повисло молчание. Лиам и Галь даже забыли втянуть табачный дым, держа трубки в сжатых губах. Кто-то закашлялся.

– Не буду отрицать, мне всегда нравилось военное дело, но во всем надо знать меру. Войны не должны быть бесконечно долгими. Будь моя воля – я бы прекратил «Стальной поход» сейчас же. – Рейнер все еще был во взвинченном состоянии, но уже остывал. – Только это уже ничего не изменит. Меня разжаловали, когда я не согласился идти на поводу у малолетнего тирана, а «Стальное движение» будет терзать Гроссгриндию, пока не высосет из нее все соки… Мое время прошло, пусть разбирается кто-нибудь другой.

И снова тишина. Некоторое время все просто сидели, глядя в огонь. Тихий треск обложенного камнями костра вводил в транс. Галь вытряхнул трубку и снова набил ее табаком, поджег сучком. Лиам задумался и механически болтал ногой, а Ренфилд вспоминал о своем единственном друге, чуть ли не названом отце, Хульфе и о «Заслуженном отдыхе». Быстроногому было непреодолимо грустно, что он больше никогда не увидит красного щекастого лица хозяина таверны, который всегда пах медом и жареным мясом, и что больше не сможет вкусно поесть после очередного пережитого дня и улечься спать в теплой, пропахшей вкусным табаком, таверне. Такой родной и, к несчастью, оставшейся в прошлом на века.

Глава 8