Настоящим пугалом для Торраса была Великая французская революция, которую он рассматривал как отвратительный результат гибели здорового регионализма. Говоря о ней, Торрас любил цитировать двух французских писателей, наиболее почитаемых консерваторами за Пиренеями. Одним из них был философ и историк Ипполит Тэн. Его теория исторической эволюции, управляемой расой и средой (la race, le milieu), вдохновила также таких известнейших французских консерваторов, как Поль Бурже и Морис Баррес, чьи мистико-националистические теории имели далеко не поверхностное сходство с теориями самого Торраса. Злобный антисемитизм Барреса не нашел отклика у Торраса, возможно потому, что последний считал, что о евреях даже не стоит говорить, раз в Каталонии их осталось мало. Вторым был человек, чьи глубоко авторитарные идеи лежали (как показал Исайя Берлин) в основе фашизма, появившегося на мировой арене в ХХ веке, — архиконсервативный Жозеф де Местр (1753–1821). Он считал идеалом абсолютную монархию, подотчетную только папе. Торрас сравнивал его с «орлом, которому с неба видна вся фальшь гигантской постройки, возведенной человеческой гордыней».
В вопросах культуры Торрас-и-Багес придерживался столь же твердого курса. Он был за фольклор, за народные празднества, за все, что идет «от народа» и против модернизма, интернационализма и всего того, что сейчас мы бы назвали зачатками поп-культуры. Народные танцы на площади — хорошо, дансинг — плохо. Все это тщеславие и суета: «Пустая мода портит естественный хороший вкус… Сегодня Каталония замусорена кастильскими песнями, а прекрасные, простые и безыскусные каталонские песни забыты». Особенно не нравилась Торрасу растущая популярность фламенко, пришедшего из Андалусии. Танец фламенко, с этим пресловутым южным «дуэнде», — проповедь сексуальной страсти и тоски. «Ничто не может быть столь враждебно каталонскому национальному характеру и более разрушительно для духа строгости и сдержанности, присущего нашему народу». Каталонцам следует держаться традиционной сарданы, танца, в котором отражены сплоченность и слаженность деревенских жителей. Еще хуже фламенко казались Торрасу более далекие заимствования из тех частей света, которые ни один каталонец, при нормальном ходе событий, не пожелал бы посетить:
Мы выбрасываем деньги на ветер, ввозя к себе иностранцев. Вместо того чтобы делать волынки, флейты, тамбурины и другие инструменты, принятые на наших народных празднествах, мы приглашаем… полудиких филиппинцев с их выкрутасами и неуклюжими инструментами. Мы привыкаем смотреть на собственный народ как на малозначительный, а очаровывает нас то, что приходит из Японии и Китая. И
В своей культурной деятельности Торрас-и-Багес был более активен, чем любой испанский священнослужитель того времени. Ничего нет удивительного, учитывая его вклад в каталонский регионализм, что его избрали председателем «цветочных игр» 1899 года. В том же году он стал епископом Вика. Выбор Торраса председателем подтвердил, что игры будут придерживаться антимодернистской линии и останутся рупором каталонистской пропаганды. В своем обращении к участникам и зрителям Торрас сделал то, что часто делали интеллектуалы-консерваторы: заявил, что любые политические побуждения ниже интересов искусства, а затем изложил собственные политические взгляды — разумеется, разделяемые всеми собравшимися как взгляды, близкие «к самой природе». «Мне не хотелось бы говорить сегодня о политике…. вопросы, которые я хотел бы затронуть, возникают из самой природы вещей, они — проявление самой сути каталонской поэзии…. Чтобы существовала каталонская поэзия, должна существовать Каталония… и Каталония… должна быть каталонской. Поэзия — это аромат, эманация самой сущности родины». Если это не было политическое заявление, то что тогда такое политика? «Цветочные игры», как сказал Торрас-и-Багес, не «свободный» элемент в «собрании элементов, которое мы зовем отечеством». Все элементы связаны. Поэзия — «воплощение каталонского духа».
Прописывая эти рецепты, Торрас (как и другие, ему подобные) давал церковный ответ на то, что воспринимал как нарастающую распущенность нравов в Барселоне, и даже, пожалуй, как нечто худшее — присущую этому городу политическую нестабильность. Действительно, у Барселоны случались бешеные перепады настроения. Городской летописец Хосеп Пла писал несколько лет спустя: