Барселона: история города

Льюль круто изменил свою жизнь. В 1265 году он отказался от своих владений, поручил опекунам заботу о семье и отправился в религиозное паломничество, которое продлилось пятьдесят лет. Его наставником был каталонец, священник, близкий к королевскому дому в Барселоне, будущий святой Рамон де Пеньяфорт. С тех пор Льюль делил время между монастырями, двором и… морем. Периоды его затворничества длились годами. В промежутках он обучал будущего короля Жауме 11 или путешествовал. География его путешествий и паломничеств очень обширна. Он ездил в Монпелье и Авиньон, в Рим, в Геную и Париж, в Ливию, в Египет и на Кипр, в Малую Азию. В тридцать с небольшим он получил королевское соизволение создать Мирамар, школу для миссионеров на Майорке, на утесе над морем. Ему это не удалось, может быть, потому, что его ученики скоро утомились от харизматической энергии Льюля.

Следующие пятнадцать лет, вплоть до шестидесятого дня рождения, Льюль не был на Майорке. Он колесил по Средиземноморью, убеждая властителей и священнослужителей делать вещи часто столь противоречивые, что они казались еретическими, даже нездоровыми. Чтобы обратить арабов, говорил Льюль, надо их понять, так что церкви надлежит создать сеть школ, в которых изучались бы нехристианские философии и религии, а также языки Среднего Востока. К этой великолепной мысли никто не прислушался. Мавров принято было убивать, а не изучать. Лишь арагонская корона и ее религиозная сила, орден доминиканцев, восприняли идею обучения живым языкам Среднего Востока. Друг и наставник Льюля Рамон де Пеньяфорт создал две школы, в Тунисе и Мурсии, где изучали арабский и иврит. Благодаря влиянию Льюля Каталония приобрела ученых богословов, которые вели длинные и запутанные теологические диспуты с оппонентами в Марракеше и Багдаде. Но мечта Льюля — привести приверженцев двух великих монотеистических религий, ислама и иудаизма, в лоно третьей, христианской, только силой толкований, комментариев и риторики — была обречена на провал. И на закате жизни эта неудача продолжала преследовать Льюля, о чем он и написал в своей «Песни Рамона»:

Я старик, бедный и осмеянный,
Никто из живущих не поможет мне,
Я взялся за непосильную задачу.
Я нашел себе грандиозное дело в этом мире
И многим подал добрый пример.
Я нелюбим и неизвестен.
Я хотел бы умереть в высоком море любви…

Сказанное в последней строчке со временем сбудется. В 1315 году, восьмидесятилетним жилистым, худым, несгибаемым стариком, иссушенным десятилетиями бедности и самообличения, он совершил свое последнее путешествие в Северную Африку, чтобы проповедовать арабам. На него напала фанатичная толпа, растерзала и оставила полумертвым. Команда генуэзского корабля перенесла его на борт, и судно отплыло на Майорку. Льюль, говорят, умер, когда уже показались берега острова.

Может ли такой удивительный человек, как Льюль, считаться типичным представителем какого-то периода истории? Разве что в метафорическом смысле: его жизнь и работа могли служить символом напористого наступления родной Каталонии на всех фронтах. Это было время, когда каталонское оружие и товары заполоняли средиземноморский мир. У Льюля было мистическое, империалистическое воображение: он верил, что практически все в мире, весь опыт трудов о Боге, материальный и нематериальный, можно собрать, описать, пересказать, объяснить, перевести в бесконечно развернутое концептуальное знание, спрессованное тем не менее между обложками книг. Откройте их — и оно вырвется наружу. Ядром реальности для него было слово, апофатический Логос, Лик Божий и Зерно сущего. В ХШ веке Льюлю, как и Фоме Аквинскому, такой проект казался вполне осуществимым. Для нас, конечно, он таковым не является, хотя последние его следы в стремительно секуляризующемся мире можно обнаружить у таких столпов Ренессанса, как Рабле, с его грудами мелочей и деталей, или Леонардо да Винчи. А позже, может быть, у Джеймса Джойса и Хорхе Луиса Борхеса.

Работать в Барселоне, расположенной почти на пересечении арабского и христианского миров, значило быть эклектиком, желать синтеза. Такие тенденции можно заметить не только у Льюля, но и у другого выдающегося апологета всего каталонского, доминиканского монаха Рамона Марти (1230–1286), последователя Фомы Аквинского, который в поисках аргументов против иудаизма взял многие идеи у арабских и иудейских философов (Авиценны, Аверроэса, Моисея Маймонида), из Корана и Талмуда.