Башня над Камой

— Ещё бы, — улыбнулся Анатолий Георгиевич. — Наши автомобили всем нравятся. Весь земной шар на них перевозит грузы… Перевозит и похваливает.

Он сказал это со скрытой радостью, и эта спокойная, нехвастливая радость за свой завод мгновенно передалась девочке, и острый холодок прошёлся у неё по спине.

Девочка дотронулась до руки Анатолия Георгиевича и попросила:

— Приезжайте к нам в Котловку. На рыбалку. По орехи…

— Поспеют — приеду, — пообещал он. — Сейчас какие орехи? Вот маленько посвободнее буду — каждый месяц буду приезжать.

— А будешь ли? — усомнился Галин отец.

Анатолий Георгиевич сказал не очень уверенно:

— Буду.

За руку попрощался с отцом, Галю погладил по голове и сказал:

— Расти дальше, Галина Александровна! Будешь?

— Буду, — твёрдо ответила девочка.

— А я не сомневаюсь, — сказал Анатолий Георгиевич. — Хорошо мне с вами, да работа ждёт. Слышите: зовут. По-бе-жал!

Он ушёл. Галя показала рукой на автомобили и спросила отца:

— Какой в Котловку повезём?

— Из этих — никакой. Наш автомобиль на барже дожидается. Анатолий Георгиевич давно распорядился его на пристань отправить. А эти — чего? Эти — кони не объезженные. Они людей только-только в глаза увидели. Пошли, дочка, на пристань, пока солнышко не село.

Опять по широким улицам Новгорода навстречу капитану и дочери с разговорами шли новгородцы, в большинстве молодые люди, но теперь они не казались Гале такими недосягаемо рослыми, как прежде. На ходу отец показал на свои пыльные, как в муке, ботинки и пожаловался:

— Вид потеряли.

— Тут недолго осталось, — сказала Галя.

— Недолго, а всё-таки, — ответил отец и пообещал: — Бархотку буду с собой брать.

У причала их дожидался катер «Орион» и баржа. В её полом нутре смирно стоял большегрузный автомобиль — красный конь на десяти колёсах. От него пахло краской и новым, недавно отлитым, отшлифованным и хорошо смазанным металлом. А две фары — два выпученных глаза из стекла — в сумерках старались разглядеть своё будущее.

— Новорождённый, — ласково сказал про него отец. — Только что с конвейера. Из пелёнок — и сразу взрослый. А у нас, у людей… Эх! Да что там… Вот бабушка Матрёна — вроде бы не ребёнок. А на самом деле — дитя малое, неразумное. Я бы хоть сейчас уехал, да она — пропадущая! — просила подождать.

Пока ждали бабушку, Галя обнаружила на плитах причала оттиски овечьих следов, затвердевшие в бетоне, а рядом — оттиски следов человека, обутого в сапоги с рубчатыми подошвами.

«Их теперь никакой дождь не смоет, — подумала девочка. — Их найдут археологи через тысячу лет, когда из построек сохранится, быть может, одна башня над Камой… Эти бетонные плиты выставят в музее, и люди будущего будут доподлинно знать, какие люди и животные жили на исходе двадцатого века и всё время торопились куда-то…»

— Все куда-то бегут, куда-то едут, — сказал про следы отец и заулыбался. — Мы-то понятно куда: в гости к тёще. А остальные?

— К какой тёще? — насторожилась Галя.

— Ты чего?..

— К какой тёще?

— Шутка есть такая дорожная. Мужчина в поезде… или там на самолёте… на пароходе удивляется: «Куда это все едут? Я-то понятно куда — в гости к тёще. А остальные?» Вот и всё… Но и у остальных тоже дела есть, правильно?

Галя не ответила.

Она смотрела на закатный Новгород. Он вырастал из степи, из развороченной земли — алебастрово-белый, таинственный город. Его ещё не было на свете, когда Галя научилась ходить… Когда свершилось его сотворение? В бетонной пыли, белёсой и красноватой, клубилось солнце, и сюда из Новгорода наплывал ветер сладкой гарью литейных цехов и запахами донника, полыни и перекати-поля, которое в этих местах по-старинному зовут чертогоном.

— Бабушка Матрёна бежит! — воскликнула Галя.

— Она шагом-то не может, — сказал отец. — Всю жизнь бегом. Несёт что-то. Она с пу́стом никогда не ходит.

Прибежала бабушка Матрёна, увидела Галю, заахала, заохала, запричитала было, но спохватилась и принялась рассказывать:

— Иду я по базару и ничего не вижу. Всё плывёт, всё качается. Чего покупать, не знаю. Знать-то я, конечно, знаю, да не соображу. Все кричат, все за руки дёргают. «Кавказская шерсть, мягкая, пуховая, не кусается!» А я о неё все руки околола. «Малина! Малина! Сама себя хвалила!» А у меня её полон палисадник. Цыганки мне все руки общипали. На руку ещё не глядят, а уж сулят: «Баушка! Замуж выйдешь за трезвого дедушку!» Я говорю: «Мне никакого не надо. Мне бы внученьку или внучка. Ох, я бы их и любила!» Не слушают. Все меня бросили и побежали. И я побежала. Кричат: «Персидски ковры дают!» А мне — умри, да купи персидской-то ковёр! Прибежала, ничего не вижу. Всё блестит. Всё качается. Все ковры с павлиньями. Павлин красный, с короной, а хвостишшо веером. И все перья на хвосте с синими глазишшами. Я тихонько спрашиваю продавщицу: «Доченька, а без павлиньев нету?» Она так посмотрела на меня и говорит: «Для кого нет, а для кого есть». Вот.

И бабушка Матрёна торжественно развернула покупку.

Ковёр был плюшевый. По золотому полю бродили алые олени — олениха и оленёнок. А за ними во весь ковёр синело атласное небо.