Батарея, подъем!

Доканывал окружающий идиотизм, пронизывающий всю армейскую жизнь. Уже, казалось бы, давно привык, даже сроднился с тем, что квадратное нужно катать, а круглое — таскать. Но именно сейчас, под дембель, почему-то снова, как в самом начале службы, стало ужасно раздражать отсутствие элементарной логики в их действиях. Теперь они закапывали траншеи, которые рыли в прошлом году. И собирали по степи отстрелянные части ракет, помимо всего прочего содержащие в себе остатки очень токсичного топлива. Из них они выкладывали нечто вроде бордюров для грунтовых дорог вокруг части. Теперь он уже не сомневался, что большинство поставленных задач, ради выполнения которых в лихорадочном темпе они так рвали жопу, придумывалось начальством просто для того, чтобы занять личный состав. Никакого внятного и логичного объяснения, зачем они здесь нужны в таком количестве — все восемьсот человек, просто не существовало. Да и зачем страна кормит армию в размере четырёх с половиной миллионов человек (самая большая в мире), из которых две трети копают и таскают, тоже непонятно. Наверное, прав замполит, нюхом учуявший: он — идеологический враг Нет, не своей родины. А того одряхлевшего, безумного и бесчеловечного режима, что ею правит. "Перестань так думать, не дай бог вырвется где-то! Засунь своё мнение поглубже в… и просто дотерпи до дембеля", — уговаривал он себя. Сколько там до приказа — пятьдесят семь, пятьдесят шесть, пятьдесят пять дней? На одной ноге достоять можно… Так он все два года и стоит на одной ноге. И кажется, больше не может…

Очередное занятие комбата с сержантами. Сколько их уже было? Они давно привыкли и поняли, что Бреславский во время этих занятий решает исключительно свои собственные задачи. В конце, как всегда, звучит дежурное: "Вопросы есть?" Вопросов, как всегда, нет. И вдруг он откуда-то со стороны слышит собственный голос: "Товарищ майор, у меня вопрос!" — "Да, Романов, спрашивай". — "Товарищ майор, вот вы же умный человек и двадцать пять лет прослужили уже…" Он видит, как напряглись собравшиеся было расходиться сержанты. "Остановись!" — вопит сознание. Но он ныряет с обрыва: "Почему такой долбоебизм в армии? Почему вы заставляете нас, а мы — подчинённых делать совершенно бессмысленные вещи? Никому очевидно не нужные. Никаким образом не повышающие обороноспособность страны. Почему все два года срочника доводят до состояния недумающей скотины и главное для него — беспрекословно выполнять любые, даже самые дурацкие приказы?" Выпалил и по-настоящему испугался.

Но майор на удивление не взорвался, не затопал ногами и не закричал. Нет. Он снял очки, привычно потёр переносицу, оглядел их внимательно, словно решая про себя, заслужили ли они ответ, и наконец заговорил: "Представь, Романов, что началась ядерная война. А она начнётся. Ты на командном пункте глубоко под землёй. И к тебе стекается информация обо всех целях, атакующих столицу. И ты отдаёшь команды на перехват. И вдруг перебило кабель связи. И твои команды не уходят, дивизионы не слышат тебя. И кабель нужно срочно починить. Но на поверхности двести миллирентген в час! Смертельная доза. И ты должен послать связиста на верную смерть. А самый сильный инстинкт в человеке — это инстинкт самосохранения. Ни один думающий и свободный индивид не пойдёт на смерть добровольно… — Майор снова оглядел притихших сержантов. — А бессловесная скотина, как ты выразился, недумающее, забитое существо пойдёт. Потому что боится командира больше всего на свете! Даже больше смерти…"

Всё встало на свои места. Было слышно, как за окном прошла куда-то соседняя батарея. За дверью переговаривались дневальные, до блеска натирающие центральный проход. Сидящие в комнате сержанты не смотрели друг на друга, а майор не смотрел на них. Он смотрел в угол, как будто там висела икона. Но иконы не было, а был портрет Ленина, висящий по центру стены. На него майор не смотрел.

* * *

С первой партией на дембель уехал старший сержант Горбатько. Как это произошло, никто не видел, и он ни с кем не попрощался. Было понятно, что вторым домой поедет старший сержант Васильев. Будущее остальных сержантов было туманно. Тридцатого октября старший сержант Романов привычно в последнее время находился в наряде дежурным по батарее. Их вывели за штат, и отделениями теперь командовали другие. Его отделением командовал младший сержант Хасанов, а не Арсланов, хоть он и написал рапорт, как обещал Халиду когда-то. Но у Бреславского было своё мнение.

Он сидел в каптёрке и расчёсывал шинель металлической щёткой, отчего она становилась пушистой и напоминала шкуру неизвестного животного. Скорее всего — йети. В последнее время он погрузился в безразличное оцепенение. Уже не было сил ждать свободу, и, казалось, она не наступит никогда. В нём что-то треснуло. А именно — вера в людей и принципы. По-видимому, это была защитная реакция, чтобы не потерять веру в себя. Как там? Гнись хоть до земли, но не ломайся…

— Дежурный по батарее, на выход!

Он выскочил. В казарму зашёл командир дивизиона Дмитриенко.