Батийна

Голос опять умолк. Но Батийна успела заметить серый копошившийся живой комочек. Канымбюбю не под силу было выкарабкаться из сугроба.

Батийна склонилась над бедняжкой:

— Это ты, Канымбюбю? А где твоя лошадь? Почему ты одна? Где твой старик?

У Канымбюбю зуб на зуб не попадал:

— Кто знает, эжеке, где они?

— Эх, несчастная! Я сейчас…

Батийна легко, как ребенка, выхватила Канымбюбю из сугроба и усадила гнедому на круп, на постланную попонку.

— Держись! Обними меня за поясницу. Сейчас догоним своих! — сказала она и тронула копя.

Канымбюбю всхлипывала.

— Ты что, пешком разве шла? А куда девалась лошадь? — опять спросила Батийна.

— Какая там лошадь? Ослиха какая-то. Не идет, сколько ни понукала. Потом я задремала. Оказалась в сугробе… Лошадь, наверное, ушла… Ой, что я буду делать? Куда пойду? Эже-е!

— Перестань ты хныкать. Люди вон теряют родных и близких, теряют лучших коней… Не бойся, я тебя не брошу…

— А Тилепа застрелил мельник, — без горечи сообщила Канымбюбю.

— За что? Как? Когда?

— Он на крупной вислобрюхой кобыле ехал впереди нас и вез немного продуктов. Мы ехали чуть позади. У самой Митькиной мельницы, что стоит у реки, мой старик вдруг придержал кобылу, подождал нас и говорит: «Митьки, наверное, давно нет в живых или он удрал. Заеду-ка на мельницу и прихвачу горстки две пшеницы».

Не успели мы доехать, как из-за поворота выскочил на лошади Митька-мельник. Лошадь его была без седла, в руках у Митьки ружье. Мой старик испугался, а может, мельник показался ему выходцем с того света, не знаю, но старик погрозил Митьке палкой.

«Эй, не подходи близко, не то застрелю», — крикнул он мельнику, выставляя вперед палку. Раздался выстрел. Пегая кобыла остановилась, как вкопанная, а Тилеп потихоньку сполз с седла. С перепугу я расплакалась. Митька скрылся в зарослях кустарника. Я не знаю, куда он ускакал. Может, со страху, что его убьют за старика.

— Собаке собачья смерть, — сказала Батийна. — Сколько он причинил тебе горя… Молодость твою отнял. Так ему и надо, проклятому. Не жалей о нем…

Туман поредел. Солнце поднялось высоко над вершинами. Серая лента беженцев и скота удалялась за перевал, конец ее тянулся далеко-далеко внизу.

Батийна медленно поднималась по крутому склону. Вдруг гнедой, будто наступив на что-то мягкое, остановился. Под передними копытами Батийна увидела что-то накрытое кошмой. Соскочив с седла, приоткрыла кошму и чуть не вскрикнула. Но вместо крика у нее получился хрипловатый шепот. Такое даже ночью не приснится, а если и привидится, человека прошибет холодный пот. Под кошмой полукругом сидело девятеро детей. Все мальчики. Все полураздетые, все мертвые. В ручонке у каждого оледенелый комок смоченного толокна. Не успели съесть, мороз сделал свое дело.

Лишь спустя некоторое время дар речи вернулся к Батийне.

— За что вы успели провиниться перед богом? Что сделали плохого? Девять мальчишек превратились в синие ледышки. Девять жизней исчезло мигом…

Шли дни. Батийна ложилась спать, просыпалась, делала свое дело, по забыть замерзших на перевале детей не могла. Они так и стояли у нее перед глазами. Девять мальчиков — девять сыновей. Верно, дети одной матери, — уж очень схожи.

А в нескольких шагах от старой кошмы мертвая женщина застыла в позе ожидания. Раскрытые ее ладони, сложенные лопаточкой, будто кого-то благословляли. А может, она простирала руки к небу и ее одеревеневшие, синие губы шептали в последний раз: «О боже, сохрани моих безвинных птичек. Не замораживай их». Мать плакала в свой последний час, припорошенные инеем слезинки застыли каплями льда на выпирающих скулах.

Застывшие дети, закоченевшая мать преследовали Батийну: ночью она в смятении рвалась куда-то, как безумная.

Батийна едва держалась на ногах, но, как ни трудно было, она туго подпоясывалась кушаком, словно табунщик, и шла ломать сухой можжевельник или с мешком собирала кизяк.

Жажда жизни заставляла зубами хвататься за землю. Люди оказались выносливее домашних животных.

Лошади, лишившиеся своих привычных пастбищ, вылиняли, потеряли в весе. Недавние быстроногие скакуны превратились в кляч. А сколько пало их от болезней и голода! Овцы и козы стадами валялись под снегом на перевалах, гибли под обвалами, срывались со скал. Коров почти не осталось, верблюды болели чесоткой. И люди, которые все свои надежды возлагали на скот и неизменно кормились скотом, почувствовали себя на грани гибели. Те, что совсем недавно, насытившись кумысом и молодой бараниной, во весь опор потехи ради скакали по зеленым склонам, теперь тащились в сыромятных чарыках, опираясь на палку и хватаясь за поясницу. Они чем-то напоминали горные цветы. Цвел яркий цветок, радовался горному солнцу, махал головкой ветру, а налетела вьюга, посыпал скоротечный весенний снег, и не стало цветка, завял он… Не слышно было звонких песен. Никто никого не приглашал в гости. Исчезли просторные юрты вместе с прочной белой кошмой, с крашеными стропильцами и жердями, — все осталось позади в горах, под песком и снегом…