Батийна

Жили на земле, спали на постели из травы, укрывались небом или изодранной одеждой, подложив под голову валун.

Ядро беженцев разбрелось по Кашгарии, Ак-Су, Турфану. А сколько их бродило по Кульдже, Урумчи?

Местные власти холодно встретили разрозненных, бесприютных беженцев. Баи, наевшие животы до размеров набитого шерстью мешка, сторонились истощенных беженцев и старались обходить подальше.

— Вот бунтовщики, стрелявшие в своего царя, — говорили они с издевкой.

…И болезни, и голод, и неожиданные бедствия прилипают, как репей, к бездомным бродягам. Семья Кыдырбая поголовно переболела. Не дойдя до Ак-Чия, остановилась у подножья гор. «Здесь мы сможем кое-как прожить, — сказал Кыдырбай. — Все-таки горы близко, тут довольно часто проезжают торговцы. Продадим скот, что еще уцелел. Да и животным все-таки вольготнее в горах».

Медленно текли безрадостные дни, заполненные заботами о хлебе насущном и тревогами за завтрашний день. Кыдырбай, свалившийся черным бревном, стал неузнаваем. Предчувствуя, что не жилец на белом свете, сверкая глубоко запавшими глазами и вытянув длинную, как у журавля, шею с ползающим вверх и вниз кадыком, он подозвал к себе Батийну. Голова его тряслась. Дрожащими пальцами взял заскорузлую руку Батийны. Голос у него дрогнул, глотая с трудом слюну, будто отправляя в желудок камни, он проговорил:

— Я благодарен, очень благодарен тебе, сестра моего племени. Вижу, едва носят тебя ноги, а кормишь целый аил. Я доволен тобой, невестушка. Тобой и бог доволен. В обычной жизни частенько мы не замечаем хороших людей. Иногда случалось, оскорблял тебя, крепко обижал, думал, что ты непутевая. Как же я ошибался. Прости меня за все грехи, родная. — Голос его все замирал. — А тот бедняжка сгинул совсем. Я надеялся, что ты из него сделаешь человека. Потому посватался к твоему отцу. Ты старалась, но что поделаешь, раз уж он такой уродился. Прости меня, старого, за все прости. — Кыдырбай тяжело задышал. — Все, что осталось от моей семьи, мой свет, тебе завещаю. Народ наш разбрелся. Твой муж исчез бесследно. Теперь и я ухожу… Смотри за теми, кто остается. Помогай, чем сможешь, мой свет.

Да, на смертном одре Кыдырбай прозрел и готов был умолять Батийну, чтобы она простила его грешную душу. Но язык его уже не повиновался, глаза не видели, и голова на длинной шее резко откинулась назад.

Могилу для Кыдырбая — старейшины большого аила, старшего сына почитаемого когда-то Атантая — кое-как вырыли трое мужчин и две женщины… Куда девалось сильное племя, которое с почестями, по всем обычаям предавало земле усопших? Словно градины, люди рассыпались кто куда. А сколько почтенных аксакалов остались не захороненными в горах? О беспощадная и жестокая жизнь!

Четыре соседствующих аила бросились бежать одновременно. Уцелело всего-навсего, быть может, двадцать семей. Никто не знал, где остальные и что с ними. Дошел слух о Серкебае. Одни говорили, что Серкебай зазимовал на Ак-Сайских сыртах, другие предполагали, что бай пустился переезжать в дни больших обвалов и что вместе со скотом его завалила снежная лавина. Никто точно не знал, чему можно верить. У родственников не было даже сильного, выносливого коня, чтобы выехать на розыски.

Все ожидали и верили, что наступит долгожданный день, народ успокоится, жизнь потечет по своему руслу. А пока лишь бы продержаться, не пропасть от холода и голода, — говорили здешние беженцы, полагаясь на Кыдырбая и говорливого Таза-бека.

Но Кыдырбая уже не было.

Тазабек, правда, пока здоров, однако спеси у него поубавилось. Оставшись без коня, он слонялся притихший. Перед кем теперь хвастать своим былым всесилием?

У почтенного аксакала уцелела лишь ветхая шубенка да тебетей из бурого лисовина. В остальном он, как и все, жил впроголодь, не видел жирной баранины. Он поскрипывал зубами, хмурил брови и все куда-то спешил. С его опавшего лица не сходила презрительная усмешка.

Как раз перед тем, как начаться бунту, Тазабек храбрился и, ударяя себя в грудь, взывал:

— Кто трус, тот нам не друг. Пугливые вороны нам не нужны. За мной последуют лишь те, кто способен без нытья доехать до любого шумного города.

А пришлось, так не то что до города, с полпути сбежал. Стоило раздаться из засады одинокому ружейному выстрелу, как Тазабек, с рябиновой пикой наперевес, придерживая коня, пролепетал:

— Сохрани господь! Пуля не выбирает, в кого ей лететь. Попади она в смертного. Только не в меня.

И, помолившись, повернул коня назад. По пути он заметил брошенную пасеку. Тазабеку захотелось отведать меду. Пчелы налетели на него и искусали. С перекошенным лицом и распухшей губой, едва отыскав своих коров на пастбище, он пригнал их домой.

Единственно, что этот самовлюбленный аксакал сделал доброго, — подарил дальней родственнице обомшелую клячонку свезти домашний скарб, а своему старшему брату однажды дал ягненка, чтобы тот спасался бульоном от страшной опухоли…