Батийна

Качыке бросил на него влюбленный взгляд и с восхищением сказал:

— Видишь, джене, какой красавец? Сам Серкебай-аке отдал. Если загонишь, говорит, то платить за него не придется. Ну и конь! Ни разу не позволил плеткой дотронуться до крупа. В ушах свистел такой ветер, будто я еду в бурю.

С форсом сдвинув рукояткой плетки новый соболиный тебе-тей на правый висок, он свысока глянул на Батийну.

Ничего не скажешь, статный джигит. Черный вельветовый кемсел очень шел к его подтянутому юношескому стану. И без того румяные щеки от быстрой езды распылались, жгуче-черные глаза горели озорным блеском, темные брови отливали глянцем.

Джигит еще раз улыбнулся, обнажив два ряда белых зубов, и, радостно-возбужденный, небрежно волоча по земле камчу, пошел к юрте.

— Эй, младший джээн, ну-ка погоди! — крикнула Батийна. — Хочу у тебя что-то спросить.

Когда Качыке, вопросительно глядя, обернулся, она сказала:

— Я слышала, приехал красный учитель, учить грамоте девушек и молодух. Говорят, какой-то… ликбез будут открывать. Правда это?

Качыке вяло проговорил:

— Зачем тебе, джене, на старости лет учиться? Пока я существую, всегда заступлюсь за твои права. — И прошел в юрту.

Жирная, влажная земля, прогретая весенним солнцем, лопается, проклевываются первые ростки трав и желтых лютиков. Так же день за днем начало пробуждаться сознание у людей. Старое рушилось, а новое набирало силы, пускало корни. Но каждый видел, что старое не намерено так просто уступить свое место новому. Старое, не желая умереть, уйти в небытие, начало огрызаться.

Когда Качыке, которому до сих пор Батийна все же верила, волоча камчу, ушел в свою юрту, она, сердито бросив ему вдогонку: «Неужели и ты гнешь туда же?», решительно вошла в свою половину.

«Ладно же!.. Терпение мое лопнуло, — горячо шептали ее губы. — Долго я мирилась, не хотела нарушать брачный союз ради памяти предков и законов шариата. А новая власть каждый день зовет: идите в школу, берите в руки карандаш и книги, учитесь. Пользуйтесь своими правами. Не могу я больше вертеться в юрте как проклятая. Пусть муж хоть бьет, хоть убьет. Я на все готова…» Аккуратно завернув в белую бязевую тряпку элечек, она положила его на полочку. Голову повязала красной шелковой косынкой.

О, повязать голову красной косынкой в таком возрасте было слишком смелым и решительным поступком. По обычаям, платок, и то не красный, конечно, могла повязать только женщина, у которой умер муж. Повязывать голову платком при живом-то муже не было принято в этих краях. Женщина, допустившая такую вольность, открыто восставшая против обычая предков, получала от мужа крепкую взбучку. Батийна хорошо понимала, на что идет. Она верила новой власти, верила, что найдет в ней опору и своего защитника.

Женщина сразу после заключения брачного союза надевала на голову элечек и больше его ни на какой убор не меняла. Если же муж умирал, не испив меру своей жизни, вдова одевалась в черное.

Могла ли Батийна заменить свой белый элечек или белую косынку на красную? Конечно, могла. Не раз она слышала: «Новая власть принесла народам равенство, братство, свободу, развесила кругом красные флаги. Б больших городах все женщины, получившие свободу и ставшие большевичками, свои головы повязывают такими же вот красными косынками. И с красными флагами выходят на красные улицы. Даже великий пророк Ленин, указавший этот путь всем трудовым людям, говорят, сидит в большой красной комнате. Он, наш свет, сидит за большим деревянным столом, покрытым большой красной скатертью. Сидит на стуле, обитом красным бархатом. Больше, говорят, в этой комнате ничего нет. Он сидит, облокотись на стол, и смотрит на красную звезду, горящую за окном. Немеркнущая звезда дает ему пищу для ума и силу для жизни. Эту звезду зажег для него сам создатель. Когда Ленин сидит за красным столом и на красном стуле, он весь кажется красным: и лоб, и щеки, и борода. Он, говорят, сидит и пишет свою красную книгу, в которой все рассказано про нашу жизнь и про наше будущее. Лишь тот мужчина, который обвяжет свою руку красной косынкой, лишь та женщина, которая повяжет свою голову красной косынкой, могут стать настоящими большевиками, идущими за мудрым Лениным».

Поверила ли Батийна этим словам, лопнуло ли у нее последнее терпение, что бы там ни было, она твердо решила доказать свою искреннюю преданность новой власти. Повязавшись огненно-красной косынкой, она без стеснения вышла в аил.

С этого дня Батийна вступила в новую жизнь.

Она сменила тихую серую кобылку на горячего скакуна, который так и плясал на месте. По-мужски играя плеткой, она ловко его укрощала.

В седле держалась не хуже любого всадника. Всегда ездила аллюром или галопом и за какие-то мгновения покрывала расстояния от аила до аила. Любила скакать наперегонки — кто кого оставит на корпус лошади. Разгоряченный конь, когда приезжали на место, долго еще не мог успокоиться, мотал головой, брызгал слюной и пеной, копытил землю, косил на хозяйку красным глазом. Батийна натягивала уздечку и, выкинув вперед камчу, не покидая седла, во весь голос обращалась: