Батийна

— Ваш младший сын Рамазан уже стал джигитом, — поглаживая шелковисто-черную бородку, повел речь Мырзакан. — Я буду откровенен, не утаю от вас истинной правды. Хотя и Рамазан вашей крови, но, увы, не в вас он ни лицом, ни умом, ни красноречием, ни силой. Грубый он какой-то, неотесанный. Не обижайся на меня… Рамазана надо бы женить на умной девушке. Иначе он может запятнать ваше доброе имя. Нам нужно прямо взять быка за рога. Скажем, давай побратаемся, свяжем наши узы сватовством и успокоимся: впредь не будет между нами распрей. Увидите, Барман не откажется породниться через свою младшую дочь.

Асантай, выслушав Мырзакана, согласился с ним, советчик хотя и говорит редко, но метко. Первым сватом к Барману направился Мырзакан. Мырзакан, — он не однажды гасил возникавшие перебранки между аилами, разнимал, можно сказать, дерущихся, — умел дать своевременный совет, желая людям мира и благоденствия.

Не теряя достоинства, поглаживая бородку, он внушительно сказал Барману:

— «Молодцы мирятся в борьбе», — говорят в народе. Живем мы всегда рядом. Хорошо знаем друг друга, считай и в радости и в горести вместе. Жить и жить нашим родам в мире и согласии. Вы с Асантаем — не кровные враги, а кровные братья. Ваше братство должно быть еще крепче. Поэтому свою младшую Айнагуль нареки младшему сыну Асантая Рамазану. Что может быть выше уз сватовства? Посватайтесь и забудьте все обиды…

Барман чуть было не вспылил, по Гульгаакы, внимательно выслушав Мырзакана, остановила мужа:

— Согласись, властелин рода! Нет лучше места для нашей дочери, чем род Асантая. Правда, сын его, Рамазан, я заметила, немного с придурью. С ним будет трудновато. — Но тут же байбиче себя поправила: — Что поделаешь… Умная женщина удлиняет короткое, выравнивает кривое и безумному возвращает рассудок. Пора навсегда покончить со злобой между нашими родами. Согласись, милостивый властелин.

— Кого же мне слушаться, как не тебя, благоденствие семьи? Ослушаться тебя, могу накликать гнев Умай-эне[34], святой праматери. Хорошо, даю свое согласие. Пусть отныне счастье сопутствует нашей дочери!

Асантай, подвязав к челке породистого жеребца клок белой ваты, велел гнать к Барману косяк в сорок лошадей. Отправил и Рамазана повидать невесту. Вместе с ним поехали комузисты, голосистые певцы, весельчаки и шутники, отлично знавшие традиции сватовства. Жених был в шапке с куньей опушкой и верхом из красного бархата, в жеребковой дохе, в блестящих, со скрипом сапогах. Но как там жених ни был торжествен, как ни сверкал новеньким нарядом, все равно он не очень понравился невесте.

По случаю приезда Рамазану отвели большую белую юрту, он прожил три дня, и все время не прекращалось веселье, затевались игры. Однако безрадостное настроение не покидало Айнагуль. Не по годам проницательная, она с первого же взгляда поняла, что нареченный жених — человек весьма недалекий. Девушка со смешком подсаживалась к жениху, поддразнивала его игривыми, колкими словами, старалась вовлечь в разговор. Рамазан все так же вяло отзывался — ни рыба ни мясо. Ни речами своими, ни своим пухлым, похожим на сдобную пышку лицом он не согрел девичьего сердца. Айнагуль ясно представляла свою будущую жизнь с этим недорослем и чувствовала себя самой несчастной из несчастных девушек по всей округе. «А что, если я сама пущусь на поиски своего счастья?» — пришла ей на минуту в голову шальная мысль.

Айнагуль верилось, что вся ее жизнь будет протекать в беспечном и шумном веселье. Но как солнце не одинаково освещает пространство между гор, так и дети, даже у самых зажиточных людей, имеют разные судьбы; у каждого свои радости, свои печали. Свою дальнейшую жизнь с мужем Айнагуль видела довольно смутно, словно в белом молоке тумана. Одно было ясно: быть ей непоправимо несчастной, если выйдет за Рамазана. То, что Айнагуль невзлюбила жениха, к хорошему привести не могло. От зорких глаз матери ничего не могло укрыться. Не теряя напрасно времени, Гульгаакы стала внушать ей, что женщине с характером и выдержкой дано переделать даже самого дурного, недалекого человека, что девушка не должна противиться своей судьбе, что жестокие пытки и муки ожидают ее, если она посмеет отказаться от своего нареченного. Гульгаакы, чтобы не ранить нежное сердце дочери, внушала это не прямо, а больше намеками. Как говорится: «Я обращаюсь к кереге, слушай меня ты, моя сноха». Поглаживая ее косички, Гульгаакы байбиче ласково говорила словно кому-то, а не Айнагуль: