Батюшков не болен

Гроб не гроб, но после пожара 1816 года (и реставрации) звук в театре, действительно, какой-то глухой. Стендаль, например, считает, что эта “глухота” – оттого, что зал не просох после восстановления, а позолоту в спешке и вообще наносили по сырой штукатурке; но неаполитанцы, не представляющие жизни без театра, не хотят ждать; меньше чем через год после пожара самый большой – вчетверо больше Парижской оперы – и самый красивый театральный зал Европы – наполняется снова. Плохо слышно? Сырая штукатурка? Музыка!

Здесь не любят с жаром искусства, науки, но все веселы, бегают, кричат, поют.

Здесь и дурную и хорошую начинают слушать с некоторым хладнокровием. Сие хладнокровие мы распространяем на всё и научаемся стареться без славы и без наслаждения.

Отнесём “хладнокровие” к пресыщенности. В самом деле, ни одна опера не идёт в Неаполе долго. Новое, новое! как бы требует неаполитанец. Но пока Россини не спит над партитурой и, чтобы успеть к премьере, ворует сам у себя целыми фразами – неаполитанец вынужден слушать много раз слушанное. Не отсюда ли “обычай” здешних театралов “сидеть задом к сцене” (замечено Щедриным)? А “…кто смотрит на игру, тот без воспитания”? В бытность Батюшкова в городе на сцене Сан-Карло идёт россиниевский “Моисей в Египте” и возобновлённая “Армида”. Опера на сюжет из “Освобождённого Иерусалима” Тассо – Батюшков не мог пропустить представления. По контракту композитор не только репетирует с артистами, но и стоит за дирижёрским пультом. Из партера Батюшков может видеть Россини – как когда-то в веймарском театре видел Гёте. Впрочем, внимание зрителя то и дело отвлекают ноги. По какой-то странной причине декорации на сцене Сан-Карло не достают до пола и видно, как между корней или колонн – с той стороны сцены – движутся чьи-то сапоги и туфли.

“Неаполь – единственный в Италии столичный город, – скажет Стендаль. – Все другие крупные города – Лион в увеличенном виде”.

Батюшков: “В общество я заглядываю как в маскарад; живу дома с книгами…”

Между тем театр Сан-Карло – зеркало общества. В первые 11 рядов партера купить билет невозможно, всё забронировано. Ложи расписаны и подавно. Почти каждое представление посещает кто-нибудь из королевской фамилии, а то и сам король, и тогда гвардейцы, если Батюшков забыл снять шляпу (что обычно не обязательно) – настойчиво попросят это сделать. Публика реагирует на спектакль самым непосредственным образом. Южане – не северяне; в отличие от слушателей миланской Ла Скала развеселить неаполитанцев проще, особенно если смеются в королевской ложе. Тогда зал с удовольствием смеётся тоже. Иногда восторги не стихают до трёх четвертей часа. Оперное действо прерывают балетные номера – считается, что слушатель должен отдыхать от вокала. После реставрации сцена театра – настолько велика, что во время балета “Магическая лампада” на ней умещается целый эскадрон всадников. В фойе развёрнут буфет. Тут же идёт азартная игра в карты. Игре предаются как мужчины, так и женщины. Собственно, директор театра и вышел в люди через игорный бизнес, а теперь заказывает музыку лучшим композиторам Италии.

Какая земля! Верьте, она выше всех описаний – для того, кто любит историю, природу и поэзию; для того даже, кто жаден к грубым, чувственным наслаждениям, земля сия – рай небесный. Но ум, требующий пищи в настоящем, ум деятельный, здесь скоро завянет и погибнет. Сердце, живущее дружбой, замрёт. Общество бесплодно, пусто.

(К.Н. Батюшков – С.С. Уварову. Май 1819)

Грустно бывает, ибо далеко жить от вас, редко получать известия, не знать, что вы делаете, здоровы ли вы, Никита, Саша, сестра, сёстры, маленький брат и все друзья и добрые люди, это грустно, грустно, грустно, вы согласитесь со мной, что это невесело.

(К.Н. Батюшков – Е.Ф. Муравьёвой)

Обратим внимание на это литургическое перечисление: сама Екатерина Фёдоровна, её Никита и Александр, сводная сестра Батюшкова – маленькая Юлия, которая теперь в Петербурге, родные сёстры Батюшкова, его младший брат Помпей, пристроенный в московскую гимназию, и все друзья и добрые люди, кто бы они ни были.

Грустно, грустно, грустно.

…три недели сидел между четырёх стен с раздутым горлом…

…если сложить шум всего Петербурга с шумом всей Москвы, то и тут ещё это всё ничего в сравнении со здешним.

Так мог бы написать Гоголь.

Зорку обнимаю, Барону свидетельствую моё почитание, и Зойке мой душевный поклон.

(В доме Муравьёвой жили собаки.)

3.