Батюшков не болен

Между тем в Неаполь прибывает новый посланник в королевстве обеих Сицилий, дипломат граф Штакельберг. Первое, с чем обращается к нему копиист Батюшков – прошение об отпуске. Здоровье поэта, по собственному его мнению, опасно расшатано. Он хочет ехать на Искию принимать серные ванны, “которые, говорят, иным очень вредны, иным очень полезны…” В любом случае, точный диагноз отсутствует. К тому же фармакологическое действие источников на человека не очень хорошо изучено. “Здешние лекаря не большие охотники до этих вод… – замечает Батюшков, – …но я не охотник до здешних лекарей…” (отвечает он сам себе). Подобными трюизмами полнятся письма Константина Николаевича из Неаполя. Не имея возможности душевного общения – редко получая письма от друзей и близких – он говорит сам с собой. Речь уводит в пустоту. Так отзывается на слова эхо. Рассказывая Муравьёвой о планах на лечение, он ни с того ни с сего меняет тему. На что? На описание могилы собственной. В его болезненной фантазии прах поэта – “под тению дерев озера Фугарнского, обильного устрицами”. Во уж видит он “войнолюбивого Никиту” (сына Муравьёвой). Тот приближается к кургану. “Составленный из черепков устриц”, курган – “достойный памятник покойному”. Прах Батюшкова помещается в “урну простую”. На ней выбиты лира, меч и тулуп, “мои обыкновенные эмблемы” (поэт, воин, помещик). Никита, само собой, “будет плакать с позволения Гомера, Виргилия, Тасса и самого Лукана”. В память о поэте он “съест полсотни устриц”. “…и эхо пустынного озера трижды (ибо всегда в Эпических поэмах Эхо повторяет три раза одни слова), трижды повторит: покойся с миром! с миром… под сими устрицами”.

“Я вылечусь в Искии совершенно”, – завершает письмо Батюшков, и спорить с ним бесполезно – “car j’ai l’honneur d’être toujours d’un avis différent avec ceux, qui me font l’honnuer de me parler” (“…потому что для меня большая честь всегда быть другого мнения с теми, кто делает честь говорить со мной”).

На Искию Батюшкова по суше провожает Щедрин. Уже по дороге в Пуццоли путешественников окутывает зловонный воздух, Aria Cattiva. В устьях небольших речушек, впадающих в залив, и в озерцах, которые они образуют, неаполитанцы вымачивают пеньку. На жаре та гниёт, и целое облако отравленных испарений висит в воздухе.

Батюшков садится в лодку и отчаливает – ему предстоит несколько часов по водам лучшего из заливов Италии – а Щедрин возвращается в город. Пока Батюшков на Искии, он единственный насельник квартиры и может себе позволить что угодно. Например, приметить с балкона на набережной красавицу, чьи уста замкнуты целым роем прелестнейших грёз – да и пуститься вслед подобно гоголевскому художнику Пискарёву, но только не по Невскому, а по Толедо.

А можно приударить за хозяйкой квартиры или её дочками – они выходят на тот же балкон, что и Щедрин, поглазеть на публику. У них “прекрасный разговор”, “мягкий голосок”, “стройный стан”, “прекрасные ручки” и “маленькие ножки”…

Рестораны открыты под окнами. Неаполитанцы ужинают до трёх-четырёх утра и “потчуют себя: суп а пуассон, то есть уха, уха на вине, и едят фрутти ди маре (устрицы) и прочую погань”.

Крики, шутки, смех.

“У нас дурачатся только пьяные, а здесь же все, без разбору”.

Заснуть никак невозможно.

“…дюжину кистей щетинных… пузырь шифервейзу… желчи, вохры… терцесвену натурального… лазори… немного киноварю…”

В Неаполе плохо с красками и холстами.

Плохо здесь и с приезжими русскими.

Особенно пожилые (в чинах и регалиях) спешат прислать художнику альбомы для какого-нибудь памятного рисунка. Бесплатно, разумеется. В отместку художник “загибает им баранки и проклятия при каждом штрихе”, “…а эти твари и не знают, что у них в албауме для памяти матерщина и прочие ругательства”.

В остальном “…здесь такая скука обуревает, что нет сил переносить, на которую даже К. Николаевич жалуется”.

В письмах Гальбергу в Рим из Неаполя Щедрин упоминает К.Н. довольно часто и почти всегда с эпитетом “добрый”. Батюшков, действительно, не только безвозмездно поселяет художника под своей крышей – но с какой-то болезненной ревностью отстаивает его интересы и, главное, статус. В глазах обывателя русский художник – пьяница, бездельник, дармоед, неряха. Поэтому (увещевает Щедрин Гальберга) нужно “иметь порядочную квартиру” хотя бы “через силу”, ведь это показывает, что “художник не в грязи валяется”. Художник – не ремесленник, не обслуга. Для Батюшкова он “жрец искусства” и имеет “преимущества перед прочими”. Об этом толкует Щедрин Гальбергу. Но за его словами слышен голос самого Константина Николаевича. Впрочем, с иронией признаётся Щедрин, “…за обедом всегда выпиваю бутылку вина, и не всегда ею бываю доволен, иногда и мало…”

4.