Батюшков не болен

Между тем на кавказских водах заболевающий Батюшков неожиданно влюбится. Вот одна из двух странных записок, позволяющих сделать подобное предположение: “Я был не всегда слеп и не всегда глух. По крайней мере позволено мне угадывать то, что вы для меня делали. Примите за то мою признательность. С того дня, когда я полмёртвый пришёл проститься с вами на Кавказе, я остался вам верен, верен посреди страданий. Меня уже нет на свете. Желаю, чтобы память моя была вам не равнодушною. Я вас любил. Будьте счастливы, но не забывайте никогда Константина Батюшкова”. Кто была К.А. Леоненкова, к которой обращена записка? Не установлено. Вместе с девицей Бравко, когда-то встреченной Гнедичем у Капниста в Малороссии, она тоже канет в Лету. Правда, Батюшков пишет эту записку уже после Кавказа – в Петербурге в мае 1823 года, куда его после трёх попыток суицида насильно конвоируют из Симферополя. Но речь идёт о знакомстве и влюблённости именно тогда, на Кавказе. Представим себе: в аллее дичащийся Батюшков, об руку с ним Муромцев с пулей в голове. Вероятно, приятное знакомство. Госпожа Леоненкова. А вот и соперник, некто Антон Потапов. Существует письмо к нему Батюшкова – вызов на дуэль! тоже писанное уже после всего в Петербурге. “Вашим именем я был оскорблён в бытность мою в Симферополе; вы лично меня оскорбили в бытность мою на Аптекарском острову”. И дальше: “Если бы она мне досталась, то вы не оставили бы меня в покое обладать ею, ни я вас – клянуся Богом – никогда не оставлю”.

Попробуем дорисовать картину. Допустим, в Симферополе Батюшкову передавали некие “оскорбления” от Потапова в его адрес. Что немудрено, если учесть, как Константин Николаевич вёл себя ещё на водах. А на Аптекарском острове, на Карповке – где Батюшкова поселили по возвращении – они, видимо, снова встретились. Но в реальности или в больном батюшковском воображении? Можно только догадываться. Как и Леоненкова, Антон Потапов останется лицом неустановленным. Табличка с его именем тонет в Лете. Вероятно, некая встреча всё же имела место. А Батюшков подобно Дон Кихоту просто вообразил в нём соперника. Потапов по-обывательски посмеялся над рыцарской фантазией поэта, и даже рассказывал о нём анекдоты. Впрочем, “Все Аристотель врет! Табак есть божество: / Ему готовится повсюду торжество”.

Вернёмся в декабрь 1821 года. Батюшков, по-прежнему числящейся на службе при дипломатической миссии, обращается с письмом к государю: “Ваше Императорское Высочество! Всемилостивейший Государь. В начале 1818 года моя всеподданейшая просьба о принятии меня в службу по дипломатической части была удостоена Высокого внимания Вашего Императорского Величества; осмеливаюсь ныне повергнуть к стопам Вашим, Государь Всемилостивейший, усердную молитву об увольнении меня в отставку по причине болезни, которой ниже самое время не принесло очевидной пользы”. Обратим внимание на это старославянское “ниже”. В значении усиления оборота “ни – ни” (“ни лекарство, ниже самое время не помогло…”, например). Этого “ниже” в письмах заболевающего Батюшкова будет всё больше.

Просьба Батюшкова удовлетворена.

Посмотрим, что он делает в Симферополе, куда перебирается после случая с Леоненковой, и где застревает на зиму. По иронии судьбы гостиница называется “Одесса”. Осуществлённая мечта – благословенная Таврида, Аркадия! – куда поэт летел в воображении из Каменца-Подольского – Крым оказывается Голгофой, а земной Элизий сырым и холодным постоялым двором, где Батюшков скрипит щелястыми половицами, через которые в полутёмный номер долетают пьяные голоса, стук посуды и запах с кухни. А из окна виден не залив Хариджа и лес мачт, зовущих в плавание к возлюбленной – а грязный двор с клоками сена и мокрыми дровами у сарая. “Бедный Батюшков, один в Симферополе, в трактире, заброшенный на съедение мрачным мечтам расстроенного воображения, – есть событие, достойное русского быта и нашего времени”, – пишет Вяземский Тургеневу 9 апреля 1823 года. В судьбе каждого большого русского поэта есть такой трактир, можно добавить.

Впрочем, арзамасец Кавелин, будучи проездом в Симферополе, находит Батюшкова во вполне сносной форме. Правда, поэт сидит в нетопленной, очень холодной комнате. Точнее, лежит в халате на постели. Но речь его разумна. Он много и подробно расспрашивает о друзьях и родственниках – и твёрдо отличает одних от других. До того момента, пока речь не заходит о кознях и заговорах. “…Будто бы он кем-то гоним тайно, будто все окружавшие его на Кавказе и здесь суть орудья, употреблённые его врагами, чтоб довесть его до отчаяния, будто даже человек его подкуплен ими и делает разные глупости и непослушания”.