Батюшков не болен

Нессельроде согласен на просьбу Муравьёвой и официально вызывает Батюшкова в феврале 1823-го: “Полагая, что Кавказские воды принесли некоторую пользу вашему здоровью, и желая, чтоб вы снова деятельным образом служили в нашем министерстве, я приглашаю вас возвратиться в С. Петербург, где я не премину дать вам занятие, приличное вашим достоинствам и усердию к службе его императорского величества”. В надежде, что увещевание министра подействует, 14 февраля 1823 года в Симферополь прибывает Шипилов. “Состояние, в каком увидел я милого нашего брата, – сообщает он сестре Батюшкова Александре, – гораздо лучше, нежели можно вообразить себе в отсутствии. С удовольствием встретил он меня, с свойственным участием расспрашивал о всех, не только о родных или друзьях его, но даже о людях почти совсем посторонних… К сожалению моему, брат не хочет слышать об отъезде из Симферополя, и решимость (довольно тебе известная) столько непоколебима кажется, что, не знаю, и вызов министра едва ли заставит переменить ее…”

О, эта решимость! Бросить всё, занять денег и без ведома отца сбежать на фронт. Бросить всё, занять денег и уехать из Парижа в Лондон. В Одессу. На Кавказ. Сколько таких упрямых решений было в жизни Батюшкова? Но куда ехать теперь, куда бежать… “Посадят на цепь дурака и сквозь решетку как зверка…” Шипилов, проделавший огромный путь, уезжает ни с чем. Батюшков не хочет на цепь и через два дня совершает первое покушение. Но прежде предусмотрительно направляет Перовскому письмо с завещанием. Его первая забота о сводном брате Помпее. Он просит отправить юношу на обучение за границу, лучше в Англию. Что касается его самого, “Прикажите похоронить моё тело не под горою, но на горе. Заклинаю воинов, всех христиан и добрых людей не оскорблять моей могилы. Желаю, чтобы родственники мои заплатили служанке, ходившей за мною во время болезни, 3000 рублей; коляску продать в пользу бедных колонистов, если есть такие; заплатить за меня по счетам хозяину около 3000 рублей; вещи, после меня оставшиеся, отдать родственникам, бельё и платье сжечь или нищим…” “Состояние его день ото дня ухудшается, – докладывает министру Перовский, – и мне едва ли удастся сохранить его живым”. И далее: “Он делал несколько попыток самоубийства, которые, к счастью, были предотвращены мерами, мною принятыми. Он хотел выброситься в окно, пытался убежать, требовал несколько раз, чтобы я воротил ему шпагу и бритву… Я не в силах ни утешить его, ни предотвратить неминуемое несчастье”.

Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.

“Как можно было выпустить его из Петербурга одного, в том положении, в каком он находился? Мы только сетовали, как бабы, а нужно было давно действовать!” (Вяземский). И действительно, через два дня после письма министру Батюшкова связывают и насильно отправляют в Петербург. “И я б заслушивался волн, и я глядел бы, счастья полн…” Но нет и нет. Друзья не бабы. Вольная одиссея Батюшкова навсегда заканчивается. В мае 1823 года под конвоем доктора Ланга и двух санитаров его водворяют в город.

Эпилог

  Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
  Рабом родится человек,
    Рабом в могилу ляжет,
  И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
  Страдал, рыдал, терпел, исчез.

16 июня 1828 года к воротам немецкой лечебницы для душевнобольных Зонненштайн в городе Пирна был подан дорожный экипаж. Он был специально подан к подъезду клиники, а не к воротам на холме, где она стояла. Багаж уже загрузили – видно, экипаж отправлялся в спешке. Как только лошади встали, из дверей здания вывели бородатого человека субтильной внешности и с крючковатым, как у птицы, носом. У кареты его встретили немец-санитар и слуга, говоривший по-русски. Человек быстрым движением перекрестил обоих. Судя по голосу, он с трудом сдерживал раздражение.

Вслед за слугой и санитаром в карету сел немец-доктор, а другой господин тронулся верхом на лошади. Пока экипаж спускался с холма, бородатый человек то и дело высовывался из окна и что-то с проклятиями выкрикивал, и даже размахивал фуражкой. Потом карета выехала за ворота. Прогрохотав по булыжнику Пирны, экипаж выкатился на большую дорогу. Какое-то время человек верхом сопровождал путников, но через несколько километров попрощался и повернул лошадь обратно. До Праги оставалось чуть больше 100 километров.