Батюшков не болен

Итак, в Симферополь он прибывает в августе 1822-го и сразу же отправляется к доктору. Немец Фёдор Карлович Мильгаузен живёт в собственном именьице на речке Салгир. “Вблизи Салгирского потока”… Увы, Батюшков видит воспетую Бобровым реку безнадёжно заболевающим человеком. “В сей грозной, безобразной туче / И самый мрак чермнеет, рдеет, / Сокрыв в себе источник бедствий”. Сейчас эти строки подходят ему. Пусть Мильгаузен не психиатр, однако он имеет опыт. Выслушав и осмотрев Батюшкова, он ставит диагноз. Нет, это не ревматизм. Не “слабая грудь”. Не воспаление троичного нерва. Не tic douloureux. Вернее, и то, и другое, и, может быть, третье. Не важно. Не это главное. А то, что Мильгаузен диагностирует у Батюшкова прогрессирующее сумасшествие на почве мании преследования. Причина? Они выходят на балкон. Батюшков выслушивает приговор, глядя в сад. Груши, вишни, яблони, слива, миндаль. Конский каштан. Один из лучших садовых участков. С балкона мансарды аллеи и цветники как на ладони. В Хантанове можно было бы устроить что-то похожее. Слышны голоса, между деревьев мелькают девичьи силуэты. Две сестры в вишнёвом саду. Дочери доктора. Аркадия? Мания преследования. Трактир “Одесса”. “Неужели мне суждено быть неудачливым во всём?” Точно так же мелькали силуэты девочек в саду у Бларамберга, пока Батюшков просиживал в ротонде над письмами. “Я убрал беседку в саду по своему вкусу…” Или сёстры в Хантанове? “Стану поливать левкои и садить капусту…” Женский силуэт в Приютине. “Я за ней… она бежала…” До Приютина теперь не дотянешься даже мысленно. “И тимпан под головой…” “Чиновника сего, известного по отличной службе, знанием и опытностью, по увольнению от настоящей должности, употребить в Крыму на особенные поручения по части врачебной”. Батюшков и стал таким особым поручением для Мильгаузена. А благословенная Таврида, которую воспел Бобров – тупиком. Болезнь наследственная. Он плохо помнит, как умирала мать. О том, что сойдёт с ума его сестра Александра, ему не скажут. Зачем теперь возвращаться? Главное, кем? Значит, выход один. Мильгаузен не Просперо, и Калибан (чёрный) снова заталкивает белого Ариэля в расщеп сосны.

О, ветер, ветер, что ты вьешься?
Ты не от милого ль несешься?

О том, что больной Батюшков будет напевать эти строки Жуковского, вспоминает Николай Сушков. Драматург и поэт, давний литературный знакомец Батюшкова – Николай Васильевич находится по службе в Симферополе как раз в то время, когда в городе прозябает Батюшков. “Однажды застаю я его играющим с кошкою. – Знаете ли, какова эта кошка, – сказал он мне, – препонятливая! я учу её писать стихи – декламирует уже преизрядно!” Далее: “Несколько дней позже стал он жаловаться на хозяина единственной тогда в городе гостиницы, что будто бы тот наполняет горницу и постель его тарантулами, сороконожками и сколопандрами”. Через полторы недели “вздумалось ему сжечь дорожную библиотеку – полный, колясочный, сундук прекраснейших изданий на французском и итальянском языках”. Оставил только книги “Павел и Виргиния” и “Атала” и “Рене” Шатобриана. Преподнёс Сушкову. “Вскоре после этого болезнь его развилась, и в припадках уныния он три раза посягал на свою жизнь. В первый пытался перерезать себе горло бритвою, но рана была не глубока и её скоро заживили. Во второй пробовал застрелиться, зарядил ружьё, взвёл курок, подвязал к замку платок и, стоя, потянул петлю коленкой – заряд ударился в стену. Наконец, он отказался от пищи и недели две, если не больше, оставался твёрд в своей печальной решимости”.

Теперь о главном: вот выписки из письма-доклада Мюльгаузена о Батюшкове; из него увидишь, в каком он теперь положении. Напиши к нему немедленно: я уже писал и еще буду писать. Не надобно, однако, в письме своем говорить, что знаешь о его болезни; надобно стараться пробудить в нём старого человека. Отсюда писали к его зятю Шипилову в Вологду, чтобы он за ним поехал. Если ему будет нельзя, то сбирается поехать Гнедич. Что, если б ты съезжал? – было бы всего, всего лучше. Если только он не побоится тебя: воображение его напуган.

(В.А. Жуковский – П.А. Вяземскому. Декабрь 1822)

В итоге миссию возлагают на Шипилова. Ему пишет Муравьёва: “На сих днях мы ожидаем графа Нессельрода, министра иностранных дел, и я надеюсь, что по приезде его сюда он вызовет К.Н. от иностранной коллегии под каким-нибудь приятным предлогом, но о сём прошу вас ему не говорить. По приезде вашем в Симферополь я советую вам повидаться с тамошним губернатором г. Перовским, который берёт большое участие в К.Н.”.