Батумский связной

Борис устал до изнеможения, ноги гудели от ходьбы. Кружа между лавками, он уже потерял ориентацию, слышал только, как внизу шумит море. Он не заметил, как свернул в сторону и оказался вовсе уж в необитаемом пространстве. Его окружали длинные дощатые сараи без окон. Вокруг не было ни души. Он выбрал закуток между строением непонятного вида и сваленными в кучу досками, лег прямо на землю, подложив под голову чурбачок, прикрыл лицо фуражкой и провалился в глубокий и тяжелый сон.

Глава восьмая

Бряцанье шпор ходило горбясь,

Преданье прятало свой рост.

Б. Пастернак. “Высокая болезнь”

Борису снился Петроград, февраль семнадцатого. Он сидел в коридоре университета на подоконнике и зубрил римское право. До экзамена оставалось не больше двух дней, а эта допотопная дрянь совершенно не запоминалась.

За окном раздалось громкое тарахтенье. Борис обрадовался передышке и выглянул в окно. По улице ехал странный грузовик, за ним — ещё один, набитый вооруженными людьми. Люди были самые разные — бок о бок сидели солдаты и студенты, солидные господа и серьезные, добротно одетые путиловские рабочие…

По коридору пробежал знакомый студент, крикнул на бегу, что в городе беспорядки. Потом прозвучало куда более грозное слово “революция”.

Борис отложил учебник с облегчением — надо полагать, экзамена теперь не будет… Этот мелкий повод заставил его обрадоваться революции.

Все высыпали на улицы. Вдалеке раздавались редкие выстрелы, проходили группами и поодиночке расхлябанные солдаты в расстегнутых шинелях, у многих штатских были красные банты на груди.

Вдруг, рядом посыпались и зазвенели стекла. Люди разбежались в стороны, один Борис замешкался, пока не дошло до него, что это ударила пулеметная очередь. Все смотрели на него с уважением, будто это от смелости он стоял под огнем не шелохнувшись, а не от глупости и неопытности.

Борис шел по городу, удивленно оглядываясь по сторонам. В воздухе было странное радостное возбуждение — чувство, будто начались какие-то неожиданные каникулы. Об экзамене можно было забыть надолго.

Он шел и постепенно, сквозь радость и опьянение свободой, начинал чувствовать почти во всех встречных людях злую разнузданность. Принялись бить витрины, грабить магазины, избивать целой толпой кого-нибудь одного, беззащитного, беспомощного. На каждом шагу стояли ораторы и говорили, говорили пламенными лживыми голосами — говорили откровенную льстивую ложь, спекулируя красивыми словами — “народ”, “Россия”, “свобода”…

Народа Борис не видел — на улицах были только разные темные личности, дезертиры, уголовники, пьяные хулиганы.

"И это — та самая революция, о которой так долго мечтали, так много говорили? Неужели революция — это только возможность безнаказанно грабить и избивать тех, кто слабее тебя? И неужели каждый человек остается человеком только до тех пор, пока за ним присматривает государство, пока ему угрожает наказание — а чуть угроза наказания отступает, как в человеке просыпается первозданная ненасытная дикость?”

Борис шел по улице, не разбирая дороги, подгоняемый горячечным возбуждением, и видел всюду одно и то же: напыщенные речи лживых ораторов, бесчинства пьяных толп, грабежи.

Возле большого, ещё недавно красивого магазина он замедлил шаг. Зеркальные витрины были вдребезги разбиты, осколки сверкали под ногами как бриллианты. Из низкого окна, хрустя сапогами по этим бриллиантам, выбрался здоровенный небритый детина, согнувшийся под тяжестью награбленных вещей. Он нес какие-то кофты, платки, материи целыми штуками и радостно, плотоядно улыбался. Борису он подмигнул, как “своему”, и проговорил сиплым баском:

— Что смотришь? Иди, бери тоже. Там много всего, тебе хватит. Что не идешь-то? — он повысил голос, видя, что Борис окаменело стоит перед ним. — Ты что, спишь, что ли?

* * *

Разбудил его чей-то кашель и негромкие голоса. Не открывая глаз, Борис мгновенно вспомнил все, что произошло накануне и, хоть шею, затекшую от неудобного положения (еще бы, деревянная чурка никак не может считаться мягкой подушкой) невыносимо ломило, сдержался и не стал шевелиться.

— И лежит, и лежит, — слышал он хриплый шепот. — Давно я за ним смотрю. Не то спит, не то пьяный сильно, не то по голове ему дали.

— Если бы по голове дали, то и раздели бы, — авторитетно возразил простуженный бас. — А так — все обмундирование цело. А ботинки на ем хорошие, крепкие… Я бы взял ботинки-то.

Голоса стали слышнее, видно, их обладатели понемногу придвигались ближе. Боше приоткрыл один глаз и взглянул из-под фуражки. Рядом с ним сидели двое портовых нищих — из тех, кого жизнь загнала на самое дно. Один прокашлялся и засипел:

— Погоди ты с ботинками-то. Карманы бы обшарить да тикать, пока не очухался. Иди, пошарь, а я посторожу.

— Ишь какой скорый нашелся! А вдруг он очувствуется да драться начнет? Англичане хороши драться-то, они все больше боксой… Третьего дня один солдат ихний троих итальяшек возле веселого дома отделал.