Беда

— Семен Ильич, вам надо полежать, отдохнуть. — Голос Губина слышался откуда-то спереди.

— Спусти меня! — Старик заерзал на спине Тогойкина. — Спустите меня, говорю!

Парни повернули назад. У костра они остановились, усадили Коловоротова, а сами убежали. Э-э, да они, оказывается, побросали дрова на полпути и побежали к нему, миляги! Вон сколько опять тащат! Парни подошли. Часть дров Тогойкин подкинул в огонь, а остальное разложил рядком около костра, поднял старика, словно малого ребенка, и усадил на них. Затем снял с него унты, вытряхнул снег и тотчас снова обул его.

Вот это паренек так паренек! Старичок-то вместе с одеждой килограммов этак на семьдесят тянет. А он нес его на себе и так это свободно! Коловоротов с любовью глядел на Тогойкина. Даже догадался снег из обужки вытряхнуть. Вот это парень!

— Семен Ильич, давайте я вас отнесу в самолет, — глухо сказал Тогойкин, склонясь над ним. — Наверно, нога сильнее стала болеть.

— Нет, погоди… Не болезнь это, а, видно, старость. Да, кроме того, эта нога у меня всегда была невезучей. — И, тихо поглаживая и разминая вытянутую ногу, старик, сначала смущаясь, потом все более возбуждаясь, начал рассказывать: — Это, ребята, несчастная нога! Всю жизнь все беды случались только с нею. И под топор попадала, и под пилу угодила. Ежели на гвоздь наступлю, непременно этой ногой. Конь сбросил — ее, проклятую, вывихнул. Все она!.. А теперь здесь… Боль не такая уж нестерпимая! Нет, мои молодые друзья, тут больше от старости, нежели от ушиба. В скалистых горах под Читой пулемет атамана Семенова крепко подцепил мне бедро. Это было побольнее, чем сейчас. Но тогда я был молод. Залег под стланик, а когда стемнело, пополз с горы вниз. И дополз. А после около Якутска, в деревне Кильдямцы, белобандитская пуля насквозь прошла голень. И все эту ногу. Но опять же молодость — допрыгал до тальников, залег там и вел огонь по врагу. Потом уже потерял сознание, да меня там санитары нашли. Опять, значит, остался в живых.

— Коля! Коля! — взволнованно заговорил Вася. — Ты ничего не слышишь?

Парни сдернули с головы шапки и стали прислушиваться.

— Самолет!.. Самолет летит…

— Ракетницу!..

Оба завертелись волчком и помчались к своим.

Старик, не помня себя, вскочил на ноги. Сердце лихорадочно стучало, в ушах стоял серебряный звон.

С востока, у горизонта, где небо было яснее и светлее, донесся было жужжащий звук, словно шмель пролетел, но его заглушил скрип снега под ногами бежавших парней. Первым прибежал Вася, который сгоряча чуть не наскочил на костер. За ним примчался Тогойкин.

И снова послышалось жужжание. Постепенно звук стал приближаться, усиливаться, и вот уже был слышен гул. Рокоча и гудя, самолет, казалось, был уже совсем близко, как вдруг все звуки сразу стали глуше.

— Свернул! — в ужасе вскрикнул Вася.

— Полетел вдоль большой низины! — всполошился Тогойкин и, подняв кверху ракетницу, напоминавшую старинный большой аляповатый револьвер системы «Смит-Вессон», выстрелил три раза подряд. В серое небо, сплошь затянутое белесыми облаками, взметнулись три стремительных огня, они с треском взорвались и, осветив яркими вспышками вершины ближайших лиственниц, так же быстро погасли.

— Хватит, Коля! — Вася потянул друга за рукав, когда тот в четвертый раз поднял руку. — Хватит, не надо зря тратить!

Звук пролетевшего самолета, постепенно ослабевая, совсем замер. А люди, надеясь, что самолет снова повернет в их сторону, зажужжит и зарокочет над ними, напряженно прислушиваясь, застыли на месте.

Но никакие звуки до них больше не долетали.

Наступила такая тишина, словно и небо и землю завалило ватой.

— Не увидел, — глухо проговорил Тогойкин.

— Даже не показался, — прошептал Вася Губин, словно его больше всего обидело, что самолет кружил где-то поблизости, а не дал на себя поглядеть. — Ну что же, пойдемте к своим.

Коловоротов прошептал одними губами:

— Не увидимся мы с тобой, Марта!

— К своим? А как же лыжи? — Душу Тогойкина раздирали невыразимо противоречивые волнения. Ему и хотелось идти к своим и страшно было увидеть их сокрушенный вид. И надо идти, чтобы успокоить людей, но, с другой стороны, нельзя терять время, необходимо как можно скорее сделать лыжи. — Семен Ильич, вы… — Только сейчас заметив, что старик опять лежит на снегу, он схватил его поперек туловища и поднял.

С безжизненно повисшими руками и ногами, старик был тяжел, как куль сырого песка. Тогойкин с большим трудом дотащил его до самолета, внес внутрь, усадил и оглядел товарищей.

Их вопрошающие взгляды были устремлены на вошедших. Казалось, все они сейчас вскочат и начнут расспрашивать. Но никто не шевельнулся. Никто ничего не спросил. Только глаза… Как много говорят глаза человека! Вот, оказывается, почему в минуты самого светлого счастья или самой черной печали, когда не хватает слов, чтобы выразить свои чувства, люди по глазам понимают друг друга.

— Пролетел мимо, нас не заметил, — равнодушно проговорил Тогойкин, как бы не придавая этому событию значения.