Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Советские реалии легко усматриваются: это поэт слушает московское радио («хоровой короб»), бьют кремлевские часы, поют гимн (тогда еще «Интернационал», который «слушает земля»), и возникают смежные зрительные образы: парад на Красной площади, танки, идущие по ней («черепахи, разворачивающие маневры», и замечательная «взволнованная бронь»). Можно даже догадаться о «стекле Москвы меж ребрами гранеными»: это, должно быть, гостиница «Москва», тогдашний новострой. Ну и что здесь важнее: эти советские реалии, само появление которых должно вроде бы свидетельствовать лояльность поэта, или все тот же звук мандельштамовского стиха? По мне – второе. Это все та же «классическая заумь». Хорошо, можно сказать – советская заумь. Все тот же вертящийся дервиш. И когда, например, видишь слова: «Да, я лежу в земле, губами шевеля» – думаешь не о Воронежской ссылке и даже не о владивостокском пересыльном лагере, а о стихах, вот об этом самом стихе, об этой строчке. Для такой строчки не нужен дополнительный житейский резонанс. Вот тем-то Мандельштам и выше, и сильнее Сталина – от него вот что осталось, а не проклятия или даже славословия соотечественников.

И. Т.: Ваши слова, Борис Михайлович, в данном случае подтверждаются свидетельством, оставшимся от самого Мандельштама: это из писем Сергея Рудакова, бывшего в воронежской ссылке вместе с Мандельштамом и записывавшего за ним буквально каждое слово:

Сказал «Я лежу», сказал «в земле» – развивай тему «лежу», «земля». Только в этом поэзия. Сказал реальное, перекрой более реальным, его – реальнейшим, потом сверхреальным. Каждый зародыш должен обрастать своим словарем, обзаводиться своим запасом <…>, перекрывая одно движенье другим. Будь рифма, ритм < … > все недостаточно, если нет этого. Получится канцелярская переписка, а не стихи. Надо не забывать, что был Хлебников, что у меня были хорошие стихи <…> Этого правила не понимали некоторые акмеисты, их последыши, вся петербургская поэзия, вся официальная советская поэзия!..

Б. П.: Да, вот это самое важное: стихи делаются из слов, обрастает своим словарем каждый зародыш. Если нет такого органического «прозябания» слов – то нет и стихов. И недаром Мандельштам здесь своего любимого Хлебникова вспомнил: он говорил, что у Хлебникова после каждых четырех строчек начинается новое стихотворение, то есть стихи развертываются чисто словесно, а не тематически. И вот отсюда же это свойство его, их, Мандельштама и Хлебникова, стихов: способность жить одной строчкой.

И. Т.: «Сколько скуки в скоке скалки» – Хлебников.

Б. П.: Не совсем уместный пример: здесь автономность строки создается сплошной аллитерацией, я имею в виду несколько иное. Вот так скажу: можно не понимать, о чем стихи Мандельштама те или иные, что в них сказано, о чем, но достаточно запомнить и полюбить одну строчку – и оно уже живо. И эту строчку полюбившуюся тоже ведь понимать не надо. Ну вот пример: «Железной нежностью хмелеет голова». Я не понимаю, что это такое, и контекст стихотворения этого не проясняет.

И. Т.: А давайте его прочтем, оно небольшое:

Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева,
И парус медленный, что облаком продолжен, —
Я с вами разлучен, вас оценив едва:
Длинней органных фуг, горька морей трава —
Ложноволосая, – и пахнет долгой ложью,
Железной нежностью хмелеет голова,
И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет…
Что ж мне под голову другой песок подложен?
Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье
Иль этот ровный край – вот все мои права, —
И полной грудью их вдыхать еще я должен.