Беглец

Зинка с трудом поднялась и, тяжело передвигая ноги, подошла к мужчинам.

— Ты, видать, тоже разглядела… Взаправду мужик! Что ж вы его, окаянные, прям в одеже? Мокрый весь… Вроде дышит…

— Истощение жизненной энергии, — объяснил врач и на всякий случай потрогал у Николая Степановича пульс.

— Паралитика нам не хватало, — запричитала Вонючка. — Да еще мужика. Вовсе дышать нечем будет.

— От мужика вони не бывает, — возразила Зинка. — От мужика запах. Это от тебя вонь. Была б моя воля, я бы тебя за окошко вместе с койкой вывесила. Пусть прополощет. Чего стоишь, блажной? — отодвинула она в сторону Яшу. — Давай помогу. Правда, что ль, к Таське положим? Пусть погреется.

Она взяла Николая Степановича за ноги и прикрикнула на врача:

— Чего стоишь, как хряк на разводе? Помогай… Руки совсем никуда стали…

Втроем они с трудом переложили Николая Степановича на постель Таси.

— Не понял… «Хряк на разводе»… Это как? — спросил врач.

— Когда его в чужом огороде колом по башке ошарашат, — с удовольствием объяснила Зинка.

Вонючка прыснула.

— А вы, Яков Борисович, говорили, что женщины будут недовольны, — улыбнулся врач. — У нас прекрасные женщины. Все понимают.

— Лично я считаю все происходящее возмутительным, — дрожащим от негодования голосом заявила Нина Тарасовна. — Сначала не убирают труп. Потом привозят мужчину в женскую палату…

— Обстоятельства… — перестав улыбаться, сказал врач. — В том числе — ремонт.

— Ну… я не знаю… Поместили бы в коридор.

— Тебе места мало? — не выдержала Тася. — Мертвую увезут — пусть лежит. Он даже шевелиться не может. Только дышит маленько. Совсем маленько.

— Тем более, — уже почти кричала Нина Тарасовна.

— Что? — спросил врач.

— Ничего. Я буду жаловаться.

— Ради бога! — вдруг тоже закричал врач, склоняясь в шутовском поклоне и указывая рукой на дверь. — Хоть в облздрав. С чего начнем? С отсутствия медикаментов?

Он выпрямился и тихо добавил:

— Все равно, что на дождь жаловаться. А он как шел, так и идет.

— Больную с простыней забирать? — спросил Яша.

— Какую больную? — удивился врач.

— Эту…

— Эта уже не больная. Летальный исход на почве острой сердечной недостаточности. Там… в твоей Обетованной, её могли бы спасти. Запросто. А у нас не значится даже в отдаленной перспективе. Се ля наша районная ви… Без простыни. Не класть же его на голый матрас? Где я сейчас белье возьму? Галька… на видик… Бери за голову.

— Я лучше за ноги, — робко попросил Яша.

— Почему? Хотелось бы осознать ход твоих загадочных масонских мыслей.

— Жалко её…

— Все равно не понял. Ладно, за ноги, так за ноги…

Они переложили покойницу на каталку.

— Нехорошо в таком виде… — спохватился врач. — У кого-нибудь что-нибудь?.. Накрыть… А то маляры завтра придут, а она там лежит…

— У райкомщицы лишняя простынь под подушкой, — с готовностью наябедничала Вонючка.

— Тысячу раз говорила — не райком, а администрация. Неужели трудно запомнить? А простыня мне выдана старшей сестрой специально для операции.

Голос Нины Тарасовны похолодел от предельного отчуждения.

Стянув с себя полушалок, Зинка бережно накрыла «покойницу».

— Она мне вчера яблоко дала, — тихо сказал Яша. — Их, говорит, у меня много. А у самой одно это яблоко. Ешь, говорит… Оно у меня до сих пор лежит.

— А мне кофту фланелеву отдала, — вспомнила Вонючка. — Знала, видать.

— Долина ль ты моя, долинушка… — низким красивым голосом вдруг запела Зинка.

На той ли на долине
Вырастала калина.
На той ли на калине
Кукушка вскуковала.

Её сильный голос был хорошо слышен во всем здании. Темные провалы коридоров, переходов, площадок, лестниц и комнат, казалось, ожили, осторожно и каждая, по-своему резонируя словам песни пространствами зыбкого струящегося света, который вдруг неизвестно откуда обозначился на ободранных стенах, а по ним текли, колебались, вспыхивали и пропадали фигуры, лики, персты, глаза…

И вдруг — ослепительный солнечный свет до краев залил прозрачный березовый колок, полный свежей молодой зелени, птичьего щебета и ярких желтых цветов на обочине неширокой дороги, по которой неторопливо катила телега, влекомая молодой пегой лошадкой, то и дело взмахивающей хвостом и фыркающей на щекочущее встречное течение теплого, переполненного запахами и голосами весеннего воздуха. На телеге сидели молодая женщина с девочкой. Они весело смеялись и подзывали бегущего за телегой тонконогого жеребенка…

Ты об чем, моя кукушечка,
Об чем кукуешь?
Ты об чем, моя горемычная,
Об чем горюешь?

Человек, остановленный песней на полушаге, стоял неподвижно, боясь пошевелиться. Ему казалось, что если он шевельнется, то что-то обязательно произойдет — страшное и непоправимое. То ли песня смолкнет, то ли вспыхнет свет, и все увидят, какой он маленький, грязный, беспомощный…