Беглец

— Все декабристы прекрасно знали французский язык. Говорили на нем, писали, даже думали.

— Считаешь, они могли тебя услышать?

— Вполне возможно. Я им пел «Марсельезу».

— Выходит, ты знаешь французский?

— Выучил.

— Зачем?

— Когда-нибудь пригодится.

— Счастливый человек. А я это «когда-нибудь» представляю только в одном виде. Рассказать? Наталья спускается в морг, моет руки, надевает старые резиновые перчатки, подходит к моему сморщенному желтому трупу, берет соответствующий инструментарий и… после некоторых усилий вытаскивает и складывает в эмалированный таз мои изношенные внутренние органы…

Яша изо всех сил сопротивлялся кошмару, наползающему на него вместе с монотонным голосом врача. Лицо его судорожно перекосилось, на висках выступил пот. Горло несколько раз дернулось, и ему неожиданно стало легче. Лицо успокоилось. Голос врача, хотя и был еще отчетливо слышен, доносился откуда-то издалека. Иногда его почти заглушали волны неразборчивой музыки и шум множества голосов. Потом Яша ясно увидел себя в каком-то другом времени… В ослепительно-белом мундире он стремительно сбегал по широкой парадной лестнице, на ходу кому-то отвечая, раскланиваясь и улыбаясь. Лестница, по которой он сбегал вниз, казалась бесконечной. Вдруг она внезапно кончилась, перегороженная сплошной стеной с ободранной штукатуркой, с которой на него внимательно смотрел нарисованный глаз…

Снова зазвучал голос врача:

— С некоторой грустью она смотрит на мое хилое сердце и откладывает его в сторону, чтобы немного погодя разобраться в закономерности случившегося. Потом уверенными движениями вскрывает мой преждевременно полысевший череп, двумя руками достает мозг и нюхает. Мозг, естественно, пахнет алкоголем. В нем не осталось ни любви, ни воспоминаний. В нем остался только запах алкоголя. Тяжело вздохнув… Я надеюсь, Яков, она все-таки тяжело вздохнет, прежде чем бросить мой мозг в тот же таз. И я, наконец, буду легок и навсегда свободен от этой проклятой гнили, которую вот уже пятьдесят лет ношу в себе. Это будет прекрасно…

— Вы тоже сумасшедший, Виктор Афанасьевич, — прошептал Яша. — Нам надо бежать вместе.

Врач обнял Яшу.

— Куда, бедный мой жиденыш? Куда можно убежать отсюда?

По окну в конце коридора хлестал дождь. Он стекал по ржавой железной крыше, по облупленным стенам, по высокому крыльцу, по раскисшей земле. Туманными размытыми пятнами он качался над редкими огнями поселка, ровно падал на взъерошенную поверхность теряющейся в темноте реки. Далекие гудки судов, стук колес заблудившегося в ночи поезда, всхлип станционного радио, оборвавшийся визг пилы на заречной лесопилке — все увязало и растворялось в ровном шуме дождя…

— Я сейчас буду кричать, — сказал Яша. — Чтобы она снова полюбила вас.

— На кой хрен мне это надо? — грустно сказал врач. — Даже если она меня полюбит, то с моей стороны исключается. С моей стороны давно уже все исключается — кричи не кричи. Давай лучше повоем.

Он неожиданно опустился на четвереньки, поднял голову к сумрачному лику какого-то святого, вперившегося в него с потолка, и тихонько-тихонько завыл…

Зинка спала. Ей снилась маленькая деревенская пекарня, в которой она проработала почти двадцать лет. Вот она выхватывает из печи форму за формой, вытряхивает на огромный, чисто выскобленный деревянный стол пышные дымящиеся буханки, отбрасывает пустые формы, хватает новые, снова вытряхивает… Гора дымящегося хлеба растет, и вот ее уже не видно за этим хлебом. Только руки мечутся, выкидывая на стол буханки…

Она проснулась от голоса Вонючки. Кажется, поднялась температура. Лоб и все тело были в поту. Болели руки.

— Тебе по ихнему плану еще не мене недели лежать. И то, если все хорошо сладится, — негромко увещевала кого-то Вонючка. — Идтить тебе некуды. Мать-то насовсем согнала с квартиры или как?

Зинка приподняла голову. Вера, достав из тумбочки сверток с одеждой, торопливо переодевалась.

— Снова, ведро дырявое, суешься? Ну в каждую дырку затычка. Недаром детки твои тебя знать не хотят. Спровадили и рады без памяти, что воздух никто рядом не портит.

— У тебя, матершинницы, и таких нету, — огрызнулась Вонючка. — Помрешь — похоронить никто не придет.

— А то к тебе кто придет, держи подол шире. Сколь лежишь, никто носу не кажет. Не так, что ль?

Зинка с трудом села. Вера продолжала молча одеваться.

— Ты, девка, вправду не дури. — Голос Зинки хоть и стал громче, но помягчал. Ей было жалко Веру. — Швы разойдутся, кровью изойдешь. Кому ты нужна тогда будешь? Да у тебя любви этой проклятой еще вагон и маленькая тележка образуется. Устанешь считать аборты эти. По-первости тягостно, а потом как семечки щелкать будешь. Знаешь, сколько добрая баба за свою жизнь опрастывается? А куда деваться? Кабы все каждый раз рожали…

— Какие гадости вы говорите! — возмутилась Нина Тарасовна. — Она же еще почти ребенок.

— Теперь уже не ребенок… Стой, тебе говорят, дуроломная!

Вера, схватив маленький узелок с вещами, опрометью бросилась из палаты.