Беглец (СИ)

— Как думаешь, ты готов к моему члену? — в ожидании ответа он медлит, надевая презерватив. — К тому, что я возьму тебя жёстко. Боже, какой ты возбужденный, — он проводит вдоль моего стояка и зажимает основание. — Как он налился. Я тоже. Я тоже возбужден как целка. Видя, как я тебя согнул и как ты приглашаешь меня.

Он переплетает свои пальцы с моими и дёргает, проверяя надёжность замка.

— Понадобится вся твоя выдержка, пока я буду вытрахивать из тебя гонор. — Он с нажимом скользит между ягодиц. — Будет изумительно, когда я надавлю, начиная вставлять свой член, растягивая тебя, пока ты не обхватишь головку. Вот так, — говорит он и нажимает на вход, слушая мой животный стон.

Его так много, что я подаюсь вперед и хочу схватиться за голову, но держат руки. Я слишком возбужден, чтобы расслабиться и отдать контроль: всё, на чём я сосредоточен — не кончить прямо сейчас, когда он даже не вошел полностью. Одна его рука в моей, другая — крепко на бедре и обе горят на коже. Он сжимает мои пальцы и толкается до конца и тут же начинает двигаться сначала короткими, потом мощными толчками и убирает руку с бедра, переместив мне за спину. Боль отзывается тупыми вспышками удовольствия, ноющими спазмами в животе, от которых всё тело горит и под закрытыми веками ходят белые пятна с каждым его толчком. Я не могу кончить, пока он не дотронется до моего набухшего члена, но каждое его движение выбивает из меня дух. Опять и опять я чувствую, что вот-вот взорвусь, но этого не происходит и меня словно откидывает назад.

Его член каждый раз упирается внутри и натягивает вход, я весь мокрый от пота, прикусываю одеяло. В какой-то момент, видимо от перенапряжения, я расслабляюсь всем телом и боль сменяет чистое наслаждение.

— Давай, давай, ещё, — шепчу я, прогибаясь в спине и скользя навстречу.

— Хочешь больше? — Я представляю, как он, усмехаясь, облизывает губы. — Хочешь?

— Да, да!

Он ускоряет темп, насаживая меня сильнее. Крепкие, влажные бедра бьются о задницу всё быстрее и быстрее; возбуждение сворачивается в пружину и с каждым толчком она сжимается почти до упора; я подаюсь назад, держа ритм, и не чувствую стиснутых до онемения пальцев, но он отпускает мои руки и обхватывает поперёк живота, плотно прижимая к себе, чтобы несколькими короткими сильными толчками довести нас до оргазма.

Судорога, прошившая тело, роняет меня на влажные простыни. Я чувствую, как член опадает в моих перемазанных пальцах. Грег, мокрый и липкий, опускается сверху на холодную спину и придавливает перекинутым бедром; я всё ещё дергаюсь вопреки себе и не могу пошевелиться.

Блаженная легкость оргазма оставляет меня без сил, когда он сплетает наши пальцы. Нахожу его плечо горячими губами.

— Ты кончил дважды, — шепчет он. — Даже не заметил. Я очень рад, что ты дома, но не забывай, ты должен мне ещё пять.

— Извини, что я так поступил, что не давал о себе знать.

— Нет, Майкрофт, извини действует только в одном случае — если ты не планируешь продолжать в том же духе, а ты планируешь.

— Есть, всегда остаются вещи, которых ты не сможешь понять.

— Ни хрена подобного. Но это не значит, что я буду с ними мириться. Мне больно смотреть на то, что ты делаешь со своим телом. Посмотри на себя, на эти синяки. Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится, потому что ты, самоуверенный болван, считаешь, что тебе всё нипочём. Так будет не всегда.

— Вещи не сходят нам с рук, да, Грег?

— Да.

Я отлил бы его в металле.

Его тело повсюду, его руки скользят по мокрой спине, стирая кривые пота, выжигают горящие следы на кислой коже. Нервы трубят о вторжении; защита рушится, как железный занавес, отрубая тебя от мыслей, и, пока кости рвутся в обруче стальной хватки, ошпаренные легкие отчаянно пытаются вдохнуть кислотные пары. Рёбра трещат под обугленным мясом; ты стонешь, выдыхая отравленный дым, и системы дрожат в аварийном режиме, работая на износ. Техногенная катастрофа — вопят сирены, пока ты разрешаешь ему снимать с себя пласты кожи, налипшие к ладоням как расплавленные покрышки. Кровь густеет, вздымая вены, и он срывает их, как провода, намотав на пальцы. Черные от копоти легкие дергаются в агонии последних вздохов; мышцы натягиваются и рвутся в местах, пропечённых кислотным огнём; сердце, бледное от жара и твердое на ощупь, в потёках ржавчины запекшейся крови лежит в груди, как в решётке гриля, пока он вбивается в тебя с механическим скрипом. Он жёсткий и гладкий и обёрнут в резину, и ты сжимаешь его внутри, угадывая среди вони палёный пластик. Тебе больно. Тебе хорошо. Он упирается в стенку, снова и снова, и ты скулишь ему в шею, ожидая, когда это закончится, и, когда ведёшь по его спине, прослеживая позвонки, пальцы обводят выпирающие под кожей шурупы.

Ты оставляешь вмятины и следы зубов; он замирает, сжимаясь в судороге, и тишину раздирает скрежет металла. Твоя сперма — горячая, жидкая, капает на живот, как машинное масло.

Борозды на его плечах — красные ободки ногтей.

— Ты — животное, — говорит он после, складываясь зигзагом на самом краю кровати.

— А ты — даже не реален.