Беглый

Но как чудесна спина у леди Ди! Попа мягкая и горячая. Сиськи маленькие, но такие приятные на ощупь. Лежим уютно, как ложечки. Спасаемся от всех. Я нашёл защиту от внешнего агрессивного мира.

Знаешь, Ди, ты теперь моя мама! Мама для мамонтенка. Спрячь меня, Ди. Мне так неуютно. И так обидно. Давай никогда-никогда не будем вылазить из твоей мягкой постели. Тут, с тобой, под одеялом мы проживём долгую счастливую жизнь.

Ди молчит, зато её тело говорит со мной. А я совсем ещё не привык к этой роскоши свободы — когда рядом мягкое тело со жгучей попой, и этого сокровища сколько хочешь. И даже прятаться не надо. Любовь юртбаши пока еще не отменил своим гневным указом. А прописку Ди у меня не спрашивает. Прописка у меня одна — и думаю девочка уже чувствует, как прописка уткнулась ей в спину.

На груди у Ди возникли две маленькие твёрдые виноградинки. Они сводят меня с ума. Откусить бы этот виноград — нежно, но больно. Сладкое безумие. И зачем с ним бороться? Мое забытие приторно, но слишком коротко. Слишком суетливо. Слишком быстротечно.

* * *

Ди поворачивается ко мне. У неё холодные глаза дамасской стали:

— Ты хотя бы раз в жизни способен довести до конца хоть что нибудь? Зачем начинать то, что ты не в состоянии закончить? Раздраконил вот меня всю — а теперь что? Спать ляжешь? Доволен? Скотина бесчувственная.

— Ди? А, Ди? А я тебя люблю!

Мне наивно верится, что женщины любят исключительно ушами.

— Любишь? Поэтому тогда с Вероникой стал гулять? Стоило мне уехать на неделю? Поэтому бросил меня тут тогда одну? О! Цена твоей любви нам хорошо известна.

Ди возрождает печальные события восьмилетней давности. Иногда чтобы с максимальным качеством измучить себя и окружающих, женщины вытаскивают из шкафа призраков и долго выбивают из них пыль, как из бухарских ковров.

* * *

— Ди, моя сладкая Ди! Вспомни как нам было хорошо когда-то! Ну, помнишь — наш первый раз — на балконе у Олеськи? Рядом с велосипедом, луком в ящике, гирляндой перчиков на стене?

Ди, ну давай, потрогай меня там — внизу — я моментально воскресну, клянусь! Потрогай — нежно. Минута делов.

— Сам трогай свою гадость. В тюрьме небось трогал — вот и продолжай трогать! А меня лапать несмей больше! Гигант большого секса! У Олеськи, говоришь? А ты вспомни хорошенько-то — ведь и не было там у нас нечего, кроме ласк твоих — коротких и бестолковых. И никогда у нас с тобой ничего не было. По-настоящему. Никогда в жизни. Так чтобы звезды загорелись и горы вздрогнули.

Я остался один, как товарищ Сталин в тёмном личном кинозале. Застрекотал за спиной проектор. Как немое кино промелькнул на экране весь наш короткий журнал о любви.

И правда — несмотря на обилие интима, я так и не успел тогда формально лишить ее девственности.

А потом была Вероника. Совсем другое кино. Боевик.

— Ди, ну вот смотри, позже, через четыре года, ну помнишь — когда я с поселения сбежал? Переспали же один раз? Ведь тогда — вроде по-настоящему было? Или как? Не знаю — мне, например, даже очень понравилось.

— Да уж. Переспали. Переспали. С пятого на десятое. На бегу, как всегда. Побегушник несчастный.

— Ди, моя сладкая черешня! Ну дай мне маленький тайм-аут. Дай хоть с силами собраться! Очухаться. Я ведь горы сверну, посмотришь! Для тебя и сверну. Тюряга — это как болезнь. Понимаешь? Как грипп. Надо отлежаться и все. Выздоровлю. Надеюсь скоро. А хочешь, я тебе все же расскажу какая она — тюрьма — изнутри?

— Да пошел ты к черту, слышишь, ко всем чертям катись со своими сраными рефлексиями! Про тюрьму он мне все поведать рвётся. Ты что, герой-афганец? Лётчик-космонавт? Что ты застрял в этой тюрьме своей? Посмотри на Малявина — представитель шведской компании. Утром встаёт в одних трусах — почту проверит от них и знай получает за это банковский перевод раз в две недели! А Игорешка Кан? В Гренобле преподаёт! Сверстники твои между прочим.

Нам с Алинюшкой нужна защита и опора. А сопли свои прибереги-ка для той, из-за кого ты вообще сел! Вон живет себе в лондонах своих и давно забыла о своем лыцаре. Давай-ка, дружочек, знаешь, по-быстрому, подотри-ка нюни и на работу устраивайся. А если тебя что-то в моем плане не устраивает — можешь катится прямо сейчас. В добрый путь. У нас тут демократия.

Я поднялся на локте и взглянул на Ди. Это правда была она? Моя леди Ди?

* * *

Однажды, в прошлой жизни, мы вдвоём не пошли на работу. Вернее, я не пошёл на работу, а Ди не пошла на лекции в институт. У нас с Ди гостил тогда Анатолий Мариенгоф. Тоненькая брошюрка с коротким серебряным романом. Мариенгоф стал с нами говорить. Вопрос о работе и об институте как то разрешился сам собой. Мы смаковали Мариенгофа друг другу по-очереди вслух. По одной главе. Ты — свернувшись в кресле под пледом. Я расхаживая с брошюркой по комнате.

Москва. Голод. Революция. Разруха. Ставят и сносят памятники. На рынке торгуют рыбьей требухой. А герой страусиным пером сдувает пыль с книг своей библиотеки. Когда мы дочитали «Циников» — на глазах и в горле шипели слезы. Мы нежно обнялись и долго лежали просто так. Тихо плакали. Нежно-нежно целовались.