Бегом на шпильках

• целый год я сопротивлялась, но, в конце концов, пошла на поводу у рекламы, спустив полторы сотни на большую мохнатую кашемировую шаль как раз в тот момент, когда они вышли из моды;

• приземлившись в аэропорту Лос-Анджелеса и завидев Кимберли Энн и папу, я воскликнула вместо приветствия: «Пап! Что ты сделал со своими волосами?» и, — когда он прохрипел в ответ:

«А! Нечаянно что-то пролил на них», — пролепетала в качестве слабого утешения: «Просто они такие… блестящие!»

Но тут, покуда в голове у меня одна за другой проносятся разные ошибки моей жизни, я вдруг прихожу к заключению, что, будь у меня возможность снова прокричать маме: «Сюрприз! Секретная внучка!», — я сделала бы это, не задумываясь. Я совершенно не чувствую угрызений совести. Да, я сожалею, что рассердила Тони. Скорее даже, сожалею, что Тони рассердился на меня. Но при этом я чувствую себя ужасно виноватой, что причинила боль маме. Хотя она вполне заслуживала того, чтобы все узнать. Немного труда, но зато — какая рыбка из пруда! Да, к тому же, золотая. Ставлю ту дурацкую шаль, похороненную в недрах моего шкафа, что Келли и Тара, принимая ее в объятья подпольной ветви нашего семейства, в голос воскликнут: «Где ж ты была раньше?»

Хотя я знаю, что сделала это вовсе не для мамы. Я проболталась исключительно для себя. Но как сказать об этом брату? Тони, который всегда и во всем был первым. Тони, которому не нужно было бороться за золото, поскольку он им уже был. Это я никогда не поднималась выше серебра. Родилась второй — да такой и осталась. Посредственной, серединка наполовинку, так себе, ничего особенного, — а, ну да, ведь это все, на что ты способна. Даже последней — и то стать не смогла. А то мимолетное сумасшествие с пюре и печенкой на самом деле вовсе и не было сумасшествием. Мне просто хотелось сбросить короля с его престола и взобраться туда самой.

Но как же обо всем этом рассказать? Гляжу на своего взбешенного брата, а в голову не лезет ничего, кроме случая из детства. Когда мне было одиннадцать, у нас был урок домоводства. Я тогда приготовила лепешки на топленом сале и принесла их домой, к чаю. Мама откусила кусочек, скорчила гримасу и выплюнула мой шедевр в раковину. Бесспорно, будь это твои лепешки, Тони, она съела бы все до единой.

— Прости, — шепчу я. — Мне нет оправданий. Я — идиотка.

Выкарабкиваюсь из кресла-подушки как раз в тот момент, когда Мел влетает в комнату, размахивая тонким розовым кардиганом и газовой жилеточкой в одной руке, и темно-розовой оберточной бумагой — в другой. И при этом пронзительно визжит:

— Ой, какая прелесть, мой большой папа-мишка, ой, они так идут бедной маленькой овечке, о, большой папа-мишка, он такой добрый, маленькая овечка в восторге, теперь она будет такая красивая, она обязательно наденет все это в Париж!

Вымучиваю из себя кислую улыбку и говорю брату:

— Прости. Я, наверное, поеду домой.

Есть три вида плача. Один — громкий, со стенаниями, горючими слезами и обильными соплями, плач из разряда «смотри, что ты со мной сделал», что исполняется перед виноватым бойфрендом, пожинающим горькие плоды своей жестокости и навеки обреченным на неустанное проявление внимательности.

Второй — тихий, с головной болью и безумным выражением лица, плач во имя самоуспокоения: роскошь, строго говоря, вынужденная, когда слезные протоки остаются совершенно сухими. Когда ты искренне веришь, что заслуживаешь право на рыдание, и решительно настраиваешься на то, чтобы вызвать жалость к самой себе.

И, наконец, третий — скорбный, сдавленный плач, что-то вроде плача Мадонны (в смысле, Девы Марии — это я уточняю для полной ясности): когда перед лицом жестокого мира льются невинные слезы скорби, горестно скатывающиеся по лицу и беспрепятственно (ваш образ в этом случае слишком смиренен и кроток, чтобы воспользоваться платком) капающие на монашеский апостольник.

Единственным недостатком номера три, — как раз моего, ой-ей-ей, выбора, — является то, что он ужасно обезображивает лицо. Веки и, как ни странно, нос и рот темнеют и разбухают так, что становишься похожей на огромную голубику. Само собой, Энди появляется как раз к заключительному, наиболее уродливому моменту метаморфозы.

— Черт! — пронзительно вскрикивает он. — Ты в порядке?

— О боже, да, — соплю я, торопливо размазывая позор рукавом по лицу. — Все нормально.

Энди недоверчиво разглядывает меня.

— Ты уверена? — переспрашивает он.

Оценивающе смотрю на него из-под руки — и десятилетие вполне обоснованной предвзятости съеживается до мельчайших размеров. Начиная со вчерашнего дня, этот человек своим обаянием опровергает репутацию несговорчивого упрямца и грубияна. И я нахожу такую перемену весьма привлекательной. К тому же он ведь искренне извинился за тот поцелуй в шкафу.

— Ты уверена, что в порядке?

Моя нижняя губа дрожит.

— Да! — кое-как выдавливаю из себя: эдакий истерический йодль.

— Нет, ты не в порядке, — заключает Энди.

Я капитулирую перед столь впечатляющей наблюдательностью. Мои плечи начинают трястись, слезы брызжут сквозь прижатые к лицу пальцы.

— Тоу-у-уни! На меня зли-и-ится!