Бегство. Документальный роман

Куст был старше меня лет на шесть, и мне всегда казалось, что лямку комсомольской работы он тянет с привычностью рабочей лошадки жарким летним полуднем – на телеге пьяные мужики, а вокруг беспощадные оводы и прочая мура. Еще в начале моего первого курса Куст разузнал, что в школе я был председателем Клуба интернациональной дружбы, где почему-то активистами нередко бывали еврейские «безродные космополиты». Я помог ему провести несколько мероприятий для студентов из «развивающихся» стран. В конце первого курса Куст пригласил меня к себе на разговор и предложил войти в факультетский комитет комсомола по линии «интернациональной работы». Я вежливо отказался, сославшись на проблемы со здоровьем и «трудное положение» в семье. В расспросы он вдаваться не стал, но посоветовал не отказываться от «общественной работы». Я выбрал невинную стезю – олимпиады по почвоведению для школьников Москвы и Подмосковья.

И вот теперь я стоял посреди комитета комсомола факультета почвоведения, переминаясь с ноги на ногу, рассматривая портреты и карты на стенах и ожидая. Куст прочитал мое заявление. Он покачал головой, оглядел меня с головы до ног, будто не веря своим глазам, и пробормотал что-то вроде «ах так». Вечером того же дня, пока я где-то гулял с Максом Мусселем, Куст позвонил нам домой. Трубку взяла мама. Куст представился, говоря нервным и предельно вежливым тоном, и рассказал маме, что я подал заявление на уход из комсомола. Видимо, он полагал, что родители не в курсе случившегося. «Может, у Максима что-то стряслось? – спросил он у мамы. – Он не заболел? Может какое-то психическое расстройство?» Мама ответила, что я совершенно здоров во всех отношениях и что у меня все в полном порядке. В глазах Германа мой поступок был чистейшим безумием, – вдвойне безумием для еврейского студента, допущенного в Московский университет. А для меня уход из комсомола был не демонстративной акцией, а обыкновенным подтверждением того, что я готов испить чашу отказа вместе с родителями. До самого дна.

8-е марта, Международный женский день, считался официальным государственным праздником. В дни моего детства и юности от первоначального смысла «женского дня» уже мало что оставалось. Хотя еще звучали обрывочные фразы о равенстве полов, рожденные недолгим расцветом советского революционного феминизма, но по сути их уже в 1930-е годы вытеснили и заглушили бурные, сексистско-сентиментальные знаки внимания, которыми советские мальчики и мужчины оделяли «слабый пол».

8 марта 1987 года женщины-отказницы запланировали начать трехдневную голодовку. Конечно же (и это было неизбежно в условиях насильственной геттоизации и коллективного лишенства) отказническое сообщество раздирали политические разногласия и внутренние противоречия. В условиях горбачевских реформ, пока не принесших облегчения для тысяч и тысяч отказников, напряжение нашей среде только обострилось. В воздухе страны, словно в квартире после пьянки, висел перегар перемен, и отказники пока плохо представляли, как и когда реально изменится их положение. После февральской демонстрации в защиту Иосифа Бегуна моя мама стала признанным авторитетом в среде отказников. Такова порой жестокая ирония политической борьбы: чтобы тебя признали собратья-отказники, нужно, чтобы сначала тебя на Арбате избили гэбэшники и их прихвостни.

Для трехдневной голодовки был выбран библейский девиз: «Отпусти народ мой!» Мама была одним из организаторов протеста. Благодаря профессиональному владению английским мама отвечала за внешние коммуникации. Предполагалось, что утром 8-го марта около семидесяти женщин-отказниц начнут голодовку группами по 7—10 человек в квартирах, разбросанных по всей Москве. В нашей квартире на Октябрьском Поле должны были собраться десять женщин. Весть о планировавшейся акции передали на Запад и в Израиль. Русскоязычные средства массовой информации (Коль Исраэль, Голос Америки и другие) транслировали сообщения о продолжавшейся голодовке. План подразумевал, что в знак солидарности с московскими отказницами голодовку начнут и женщины за границей. Группа женщин должна была собраться прямо у Стены Плача в Иерусалиме. В акцию протеста и солидарности вступили женские организации в Европе и Америке, которые помогали распространить информацию о происходящем. Таким образом они привлекали внимание к участи отказников на фоне горбачевской перестройки.